Масленица... Я и теперь еще чувствую это слово, как чувствовал его в детстве: яркие пятна, звоны - вызывает оно во мне; пылающие печи, синеватые волны чада в довольном гуле набравшегося люда, ухабистую снежную дорогу, уже замаслившуюся на солнце, с ныряющими по ней веселыми санями, с веселыми конями в розанах, в колокольцах и бубенцах, с игривыми переборами гармоньи. Или с детства осталось во мне чудесное, непохожее ни на что другое, в ярких цветах и позолоте, что весело называлось - "масленица"?

Она стояла на высоком прилавке в банях. На большом круглом прянике, - на блине? - от которого пахло медом - и клеем пахло! - с золочеными горками по краю, с дремучим лесом, где торчали на колышках медведи, волки и зайчики, - поднимались чудесные пышные цветы, похожие на розы, и все это блистало,
обвитое золотою канителью... Чудесную эту "масленицу" устраивал старичок в Зарядье, какой-то Иван Егорыч. Умер неведомый Егорыч - и "масленицы" исчезли.
Но живы они во мне. Теперь потускнели праздники, и люди как будто охладели.
А тогда... все и все были со мною связаны, и я был со всеми связан, от нищего старичка на кухне, зашедшего на "убогий блин", до незнакомой тройки, умчавшейся в темноту со звоном.

И Бог на небе, за звездами, с лаской глядел на всех: масленица, гуляйте!
В этом широком слове и теперь еще для меня жива яркая радость, перед грустью... - перед постом?

Оттепели все чаще, снег маслится.
С солнечной стороны висят стеклянною бахромою сосульки, плавятся-звякают о льдышки.
Прыгаешь на одном коньке, и чувствуется, как мягко режет, словно по толстой коже.
Прощай, зима!
Это и по галкам видно, как они кружат "свадьбой", и цокающий их гомон куда-то манит.
Болтаешь коньком на лавочке и долго следишь за черной их кашей в небе.
Куда-то скрылись. И вот проступают звезды.
Ветерок сыроватый, мягкий, пахнет печеным хлебом, вкусным дымком березовым, блинами.
Капает в темноте, - масленица идет.
Давно на окне в столовой поставлен огромный ящик: посадили лучок, "к блинам"; зеленые его перышки - большие, приятно гладить. Мальчишка от мучника кому-то провез муку.
Нам уже привезли: мешок голубой круп чатки и четыре мешка "людской".
Привезли и сухих дров, березовых. "Еловые стрекают, - сказал мне ездок Михаила, - "галочка" не припек. Уж и поедим мы с тобой блинков!"

Я сижу на кожаном диване в кабинете. Отец, под зеленой лампой, стучитна счетах.
Василь-Василич Косой стреляет от двери глазом.
Говорят о страшно интересном, как бы не срезало льдом под Симоновом барки с сеном, и о плотах-дровянках, которые пойдут с Можайска.
- А нащот масленой чего прикажете? Муки давеча привезли робятам...
- Сколько у нас харчится?
- Да... плотников сорок робят подались домой, на маслену... - поокивает Василь-Василич, - володимерцы, на кулачки биться, блины вытряхать, сами знаете наш обычай!.. - вздыхает, посмеиваясь, Косой.

- Народ попридерживай, весна... как тараканы поразбегутся. Человек шестьдесят есть?
- Робят-то шестьдесят четыре. Севрюжины соленой надо бы...
- Возьмешь. У Жирнова как?..
- Паркетчики, народ капризный! Белужины им купили да по селедке...
- Тож и нашим. Трои блинов, с пятницы зачинать. Блинов вволю давай.
Масли жирней. На припек серого снетка, ко щам головизны дашь.
- А нащот винца, как прикажете? - ласково говорит Косой, вежливо прикрывая рот.
- К блинам по шкалику.
- Будто бы и маловато-с?.. Для прощеного... проститься, как говорится.
- Знаю твое прощанье!..
- Заговеюсь, до самой Пасхи ни капли в рот.
- Два ведра - будет?
- И довольно-с! - прикинув, весело говорит Косой. - Заслужут-с, наше дело при воде, чижолое-с.
Отец отдает распоряжения. У Титова, от Москворецкого, для стола - икры свежей, троечной, и ершей к ухе. Вязиги у Колганова взять, у него же и судаков с икрой, и наваги архангельской, семивершковой.
В Зарядье - снетка белозерского, мытого. У Васьки Егорова из садка стерлядок...
- Преосвященный у меня на блинах будет в пятницу! Скажешь Ваське
Егорову, налимов мерных пару для навару дал чтобы, и плес сомовий.
У Палтусова икры для кальи, с отонкой, пожирней, из отстоя...
- П-маю-ссс... - творит Косой, и в горле у него хлюпает. Хлюпает и у меня, с гулянья.
- В Охотном у Трофимова - сигов пару, порозовей.
Белорыбицу сам выберу, заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Понял?
- П-маю-ссс... Лещика еще, может?.. Его первосвященство, сказывали?..
- Обязательно, леща! Очень преосвященный уважает. Для заливных и по расстегаям - Гараньку из Митриева трактира. Скажешь - от меня. Вина ему - ни капли, пока не справит!.. Как мастер - так пьяница!..
- Слабость... И винца-то не пьет, рябиновкой избаловался. За то издворца и выгнали...
Как ему не дашь... запасы с собой носит!
- Тебя вот никак не выгонишь, подлеца!.. Отыми, на то ты и...
- В прошлом годе отымал, а он на меня с ножо-ом!.. Да он и нетверезый не подгадит, кухарку вот побить может... выбираться уж ей придется. И с посудой озорничает, все не по нем. Печку велел перекладать, такой-то царь-соломон!..
Я рад, что будет опять Гаранька и будет дым коромыслом.
Плотники его свяжут к вечеру и повезут на дровнях в трактир с гармоньями.

Масленица в развале. Такое солнце, что разогрело лужи. Сараи блестят сосульками.
Идут парни с веселыми связками шаров, гудят шарманки. Фабричные, внавалку, катаются на извозчиках с гармоньей.
Мальчишки "в блина играют": руки назад, блин в зубы, пытаются друг у друга зубами вырвать - не выронить, весело бьются мордами.
Просторная мастерская, откуда вынесены станки и ведерки с краской, блестит столами: столы поструганы, для блинов.
Плотники, пильщики, водоливы, кровелыцики, маляры, десятники, ездоки - в рубахах распояской, с
намасленными головами, едят блины. Широкая печь пылает. Две стряпухи не поспевают печь.
На сковородках, с тарелку, "черные" блины пекутся и гречневые, румяные, кладутся в стопки, и ловкий десятник Прошин, с серьгой в ухе, шлепает их об стол, словно дает по плеши.
Слышится сочно - ляпп! Всем по череду: ляп... ляп... ляпп!.. Пар идет от блинов винтами.
Я смотрю от двери, как складывают их в четверку, макают в горячее масло в мисках и чавкают.
Пар валит изо ртов, с голов. Дымится от красных чашек со щами с головизной, от баб-стряпух, со сбившимися алыми платками, от их распаленных лиц, от масленых красных рук, по которым, сияя, бегают желтые язычки от печки. Синеет чадом под потолком. Стоит благодатный гул: довольны.

- Бабочки, подпекай... с припечком - со снеточном!.. Кадушки с опарой дышат, льется-шипит по сковородкам, вспухает пузырями. Пахнет опарным духом, горелым маслом, ситцами от рубах, жилым.
Все чаще роздыхи, передышки, вздохи. Кое-кто пошабашил, селедочную головку гложет.
Из медного куба -паром, до потолка.
- Ну, как, робятки?.. - кричит заглянувший Василь-Василич, - всего уели? - заглядывает в квашни. - Подпекай-подпекай, Матреш... не жалей подмазки, дадим замазки!..
Гудят, веселые.
- По шкаличку бы еще, Василь-Василич... - слышится из углов, - блинки
заправить.
- Ва-лляй!... - лихо кричит Косой. - Архирея стречаем, куда ни шло...
Гудят. Звякают зеленые четверти о шкалик. Ляпают подоспевшие блины.
- Хозяин идет!.. - кричат весело от окна.
Отец, как всегда, бегом, оглядывает бойко.
- Масленица как, ребята? Все довольны?..
- Благодарим покорно... довольны!..
- По шкалику добавить! Только смотри, подлецы... не безобразить!..
Не обижаются: знают - ласка. Отец берет ляпнувший перед ним блинище, дерет от него лоскут, макает в масло.
- Вкуснее, ребята, наших! Стряпухам - по целковому. Всем по двугривенному, на масленицу!
Так гудят, - ничего и не разобрать. В груди у меня спирает.
Высокий плотник подхватывает меня, швыряет под потолок, в чад, прижимает к мокрой,
горячей бороде. Суют мне блина, подсолнушков, розовый пряник в махорочных соринках, дают крашеную ложку, вытерев круто пальцем, - нашего-то отведай!
Все они мне знакомы, все ласковы. Я слушаю их речи, прибаутки. Выбегаю на двор.
Тает большая лужа, дрызгаются мальчишки. Вываливаются - подышать воздухом, масленичной весной.
Пар от голов клубится. Потягиваются сонно, бредут в сушильню - поспать на стружке.

Поджидают карету с архиереем. Василь-Василич все бегает к воротам. Он без шапки.
Из-под нового пиджака розовеет рубаха под жилеткой, болтается медная цепочка.
Волосы хорошо расчесаны и блещут.
Лицо багровое, глаз стреляет "двойным зарядом".
Косой уж успел направиться, но до вечера "достоит".
Горкин за ним досматривает, не стегнул бы к себе в конторку.
На конторке висит замок. Я вижу, как Василь-Василич и вдруг устремляется кконторке, но что-то ему мешает.
Совесть? Архиерей приедет, а он дал слово, что "достоит".
Горкин ходит за ним, как нянька:
- Уж додержись маненько, Василич... Опосля уж поотдохнешь.
- Д-держусь!.. - лихо кричит Косой. - Я-то... дда не до... держусь?..
Песком посыпано до парадного. Двери настежь. Марьюшка ушла наверх, выселили ее из, кухни.
Там воцарился повар, рыжий, худой Гаранька, в огромном колпаке веером, мелькает в пару, как страх.
В окно со двора мне видно, как бьет он подручных скалкой. С вечера зашумел.
Выбегает на снег, размазывает на ладони тесто, проглядывает на свет зачем-то.
- Мудрователь-то мудрует! - с почтением говорит Василь-Василич. - В царских дворцах служил!..
- Скоро ли ваш архирей наедет?.. Срок у меня доходит!.. - кричит Гаранька, снежком вытирая руки.
С крыши орут - едет!..
Карета, с выносным, мальчишкой. Келейник соскакивает с козел, откидывает дверцу.
Прибывший раньше протодьякон встречает с батюшками и причтом.
Ведут архиерея по песочку, на лестницу. Протодьякон ушел вперед, закрыл собою окно и потрясает ужасом:

"Исполла э-ти де-спо-та-ааааа..."

Рычанье его выкатывается в сени, гремит по стеклам, на улицу.
Из кухни кричит Гаранька:
- Эй, зачинаю расстегаи!..
- Зачина-ай!.. - кричит Василь-Василич умоляющим голосом и почему-то пляшет.
Стол огромный. Чего только нет на нем! Рыбы, рыбы... икорницы в хрустале, во льду, сиги в петрушке, красная семга, лососина, белорыбица-жемчужница, с зелеными глазками огурца, глыбы паюсной, глыбы
сыру, хрящ осетровый в уксусе, фарфоровые вазы со сметаной, в которой торчком ложки, розовые масленки с золотистым кипящим маслом на камфорках, графинчики, бутылки...
Черные сюртуки, белые и палевые шали, "головки",кружевные наколочки...
Несут блины, под покровом.
- Ваше преосвященство!..
Архиерей сухощавый, строгий, - как говорится, постный. Кушает мало, скромно.
Протодьякон - против него, громаден, страшен.
Я вижу с уголка, как раскрывается его рот до зева, и наваленные блины, серые от икры текучей, льются в протодьякона стопами. Плывет к нему сиг, и отплывает с разрытым боком.
Льется масло в икру, в сметану. Льется по редкой бородке протодьякона, по мягким губам, малиновым.
- Ваше преосвященство... а расстегайчика-то к ушице!..
- Ах, мы, чревоугодники... Воистину, удивительный расстегай!.. -слышится в тишине, как шелест, с померкших губ.
- Самые знаменитые, гаранькинские расстегаи, ваше преосвященство, на всю Москву-с!..
- Слышал, слышал... Наградит же Господь талантом для нашего искушения!.. Уди-ви-тельный расстегай...
- Ваше преосвященство.... дозвольте просить еще?..
- Благослови, преосвященный владыко... - рычит протодьякон, отжевавшись, и откидывает ручищей копну волос.
- Ну-ну, отверзи уста, протодьякон, возблагодари... - ласково говорит преосвященный. - Вздохни немножко...
Василь-Василич чего-то машет, и вдруг садится на корточки!
На лестнице запруда, в передней давка.
Протодьякон в славе: голосом гасит лампы и выпирает стекла.
Начинает из глубины, где сейчас у него блины, кажется мне, по голосу-ворчанью.
Волосы его ходят под урчанье. Начинают дрожатьлафитнички - мелким звоном.
Дрожат хрустали на люстрах, дребезгом отвечают окна.
Я смотрю, как на шее у протодьякона дрожит-набухает жила, как склонилась в сметане ложка... чувствую, как в груди у меня спирает и режет в ухе. Господи, упадет потолок сейчас!..
Преосвященному и всему освященному собору...и честному дому сему... -

мно-га-я... ле... т-та-а-ааааааа!!!

Гукнуло-треснуло в рояле, погасла в углу перед образом лампадка!..
Падают ножи и вилки. Стукаются лафитнички. Василь-Василич взвизгивает, рыдая:
- Го-споди!..
От протодьякона жар и дым. На трех стульях раскинулся. Пьет квас.
Заухою и расстегаями - опять и опять блины. Блины с припеком.
За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком.
За ними осетрина паровая, блины с подпеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой...
наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметанкой...
блины молочные, легкие, блинцы с яичками... еще разварная рыба с икрой судачьей, с поджарочкой... желе апельсиновое, пломбир миндальный - ванилевый...
Архиерей отъехал, выкушав чашку чая с апельсинчиком - "для осадки".
Отвезли протодьякона, набравшего расстегайчиков в карманы, навязали ему в кулек диковинной наваги, - "зверь-навага!".
Сидят в гостиной шали и сюртуки, вздыхают, чаек попивают с апельсинчиком. Внизу шумят.
Гаранька требует еще
бутылку рябиновки и уходить не хочет, рзбил окошко.
Требуется Василь-Василич - везти Гараньку, но Василь-Василич "отархареился, достоял",
и теперь заперся в конторке. Что поделаешь - масленица!
Гараньке дают бутылку и оставляют на кухне: проспится к утру.
Марьюшка сидит в передней, без причала, сердитая.
Обидно: праздник у всех, а она... расстегаев не может сделать!
Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладывают блинков с икоркой, подносят лафитничек мадерцы, еще подносят.
Она начинает плакать и мять платочек:
- Всякие пирожки могу, и слоеные, и заварные... и с паншетом, и
кулебяки всякие, и любое защипное... А тут, на-ка-сь... незащипанный пирожок не сделать!
Я ему расстегаями нос утру! У Расторгуевых жила... митрополиты ездили, кулебяки мои хвалили...
Ее уводят в залу, уговаривают спеть песенку и подносят еще лафитничек.
Она довольна, что все ее очень почитают,и принимается петь про "графчика, разрумяного красавчика":

На нем шляпа со пером, Табакерка с табакоом!..

И еще, как "молодцы ведут коня под уздцы... конь копытом землю бьет, бел-камушек выбиет..." - и еще удивительные песни, которых никто не знает.
В субботу, после блинов, едем кататься с гор. Зоологический сад, где устроены наши горы, - они из дерева и залиты льдом, - завален глубоким снегом, дорожки в сугробах только.
Видно пустые клетки с сухими деревцами; ни птиц, ни зверей не видно. Да теперь и не до зверей. Высоченные горы на прудах. Над свежими тесовыми беседками на горах пестро играют флаги.
Рухаются с рычаньем высокие "дилижаны" с гор, мчатся по ледяным дорожкам,
между валами снега с воткнутыми в них елками. Черно на горах народом.
Василь-Василич распоряжается, хрипло кричит с верхушки; видно его высокую фигуру, в котиковой, отцовской, шапке.
Степенный плотник Иван помогает Пашке-конторщику резать и выдавать билетики, на которых написано - "с обеих концов по разу". Народ длинным хвостом у кассы.
Масленица погожая, сегодня немножко закрепило, а после блинов - катается.
- Милиен народу! - встречает Василь-Василич. - За тыщу выручки, кательщики не успевают, сбились... какой черед!..
- Из кассы чтобы не воровали, - говорит отец и безнадежно машет. - Кто вас тут усчитает!..
- Ни Бо-же мой!.. - вскрикивает Василь-Василич, - кажные пять минут деньги отымаю, в мешок ссыпаю, да с народом не сообразишься, швыряют пятаки, без билетов лезут...
Эна, купец швырнул! Терпения не хватает ждать... Да Пашка совестливый... ну, трешница проскочит, больше-то не уворует, будь-покойны-с.
По накатанному лотку втаскивают веревками вернувшиеся с другой горы высокие сани с бархатными скамейками, - "дилижаны", - на шестерых. Сбившиеся с ног катальщики, статные молодцы, ведущие "дилижаны" с гор, стоя на коньках сзади, весело в меру пьяны.
Работа строгая, не моргни: крепко держись за поручни, крепче веди на скате, "на корыте".
- Не изувечили никого. Бог миловал? - спрашивает отец высокого
катальщика Сергея, моего любимца.
- Упаси Бог, пьяных не допускаем-с. Да теперь-то покуда мало, еще не
разогрелись. С огнями вот покатим, ну, тогда осмелеют, станут шибко
одолевать... в шею даем!
И как только не рухнут горы! Верхушки битком набиты, скрипят подпоры.
Но стройка крепкая: владимирцы строили, на совесть.
Сергей скатывает нас на "дилижане". Дух захватывает, и падает сердце на раскате.
Мелькают елки, стеклянные разноцветные шары, повешенные на проволоках, белые ленты снега.
Катальщик тормозит коньками, режет-скрежещет льдом. Василь-Василич уж разогрелся, пахнет от него пробками и мятой.
Отец идет считать выручку, а Василь-Василичу говорит - "поручи надежному покатать!".
Василь-Василич хватает меня, как узелок, под мышку и шепчет: "надежной меня тут нету".
Берет низкие саночки - "американки", обитые зеленым бархатом с бахромой, и приглашает меня - скатиться.
- Со мной не бойся, купцов катаю! - говорит он, сажаясь верхом на саночки.
Я приваливаюсь к нему, под бороду, в страхе гляжу вперед...
Далеко внизу ледяная дорожка в елках, гора, с черным пятном народа, и вьются флаги.
Василь-Василич крякает, трогает меня за нос варежкой, засматривает косящим глазом.
Я по мутному глазу знаю, что он "готов".
Катальщики мешают, не дают скатывать, говорят - "убить можешь!".
Но он толкает ногой, санки клюют с помоста, и мы летим... ахаемся в корыто спуска и выносимся лихо на прямую.
- Во-как мы-та-а-а!.. - вскрикивает Василь-Василич, - со мной нипочем не опрокинешься!.. - прихватывает меня любовно, и мы врезаемся в снежный вал.
Летит снеговая пыль, падает на нас елка, саночки вверх полозьями, я в сугробе: Василь-Василич мотает валенками в снегу, под елкой.
- Не зашибся?.. Господь сохранил... Маленько не потрафили, ничего! - говорит он тревожным голосом.
- Не сказывай папаше только... я тебя скачу лучше на наших саночках, те верней.
К нам подбегают катальщики, а мы смеемся.
Катают меня на "наших", еще на каких-то "растопырях". Катальщики веселые, хотят показать себя.
Скатываются на коньках с горы, руки за спину, падают головами вниз.
Сергей скатывается задом. Скатываются вприсядку, вприсядку задом. Кричат - ура!
Сергей хлопает себя шапкой:
- Разуважу для масленой... гляди, на одной ноге!..
Рухается так страшно, что я не могу смотреть. Эн уж он где, катит, откинув ногу. Кричат - ура-а-а!..
Купец в лисьей шубе покатился, безо всего, на скате мешком тряхнулся - и прямо головой в снег.
- Извольте, на метле! - кричит какой-то отчаянный, крепко пьяный.
Падает на горе, летит через голову метла.
Зажигают иллюминацию. Рычат гулкие горы пустотой. Катят с бенгальскими огнями, в искрах.
Гудят в бубны, пищат гармошки, - пьяные навалились на горы, орут: "пропадай Таганка-а-а!.."
Катальщики разгорячились, пьют прямо из бутылок, кричат - "в самый-то раз теперь, с любой колокольни скатим!".
Хватает меня Сергей:
- Уважу тебя, на коньках скачу! Только, смотри, не дергайся!..
Тащит меня на край.
- Не дури, убьешь!.. - слышу я чей-то окрик и страшно лечу во тьму.
- Рычит под мной гора, с визгом ворчит на скате, и вот - огоньки на елках!..
- Молодча-га ты, ей-Богу!.. - в ухо шипит Сергей, и мы падаем в рыхлый снег, - насыпало полон ворот.
- Папаше, смотри, не сказывай! - грозит мне Сергей и колет усами щечку.
Пахнет от него винцом, морозом.
- Не замерз, гулена? - спрашивает отец. - Ну, давай я тебя скачу.
Нам подают "американки", он откидывается со мной назад, - и мы мчимся, летим, как ветер.
Катят с бенгальскими огнями, горят разноцветные шары, - и под нами, во льду, огни...
Масленица кончается: сегодня последний день, "прощеное воскресенье".
Снег на дворе размаслился. Приносят "масленицу" из бань - в подарок.
Такая радость!
На большом круглом прянике стоят ледяные горы из золотой бумаги и бумажные вырезные елочки; в елках, стойком на колышках, - вылепленные из теста и выкрашенные сажей, медведики и волки, а над горами и елками - пышные розы на лучинках, синие, желтые, пунцовые... - верх цветов.
И над всей этой "масленицей" подрагивают в блеске тонкие золотые паутинки канители.
Банщики носят "масленицу" по всем "гостям", которых они мыли, и потом уж приносят к
нам. Им подносят винца и угощают блинами в кухне.
И другие блины сегодня, называют - "убогие". Приходят нищие - старички, старушки.
Кто им спечет блинков! Им дают по большому масленому блину - "на помин души".
Они прячут блины за пазуху и идут по другим домам.
Я любуюсь-любуюсь "масленицей", боюсь дотронуться, - так хороша она.
Вся - живая! И елки, и медведики. и горы... и золотая над всем игра.
Смотрю и думаю: масленица живая... и цветы, и пряник - живое все.
Чудится что-то в этом, но - что? Не могу сказать.
Уже много спустя, вспоминая чудесную "масленицу", я с удивленьем думал о неизвестном Егорыче.
Умер Егорыч - и "масленицы" исчезли; нигде их потом не видел. Почему он такое делал?
Никто мне не мог сказать. Что-то мелькало мне?..
Пряник... - да не земля ли это, с лесами и горами, со зверями?
А чудесные пышные цветы - радость весны идущей?
А дрожащая золотая паутинка - солнечные лучи, весенние?..
Умер неведомый Егорыч - и "масленицы", живые, кончились. Никто без него не сделает.
Звонит к вечерням. Заходит Горкин - "масленицу" смотреть. Хвалит Егорыча:
- Хороший старичок, бедный совсем, поделочками кормится.
То мельнички из бумажек вертит, а как к масленой подошло - "масленицы" свои готовит, в бани, на всю Москву.
Три рубля ему за каждую платят... сам выдумал такое, и всем приятность.
А сказки какие сказывает, песенки какие знает!..
Ходили к нему из бань за "масленицами", а он, говорят, уж и не встает, заслабел... и в холоду лежит.
Может, эта последняя, помрет скоро. Ну, я к вечерне пошел, завтра "стояния" начнутся.
Ну, давай друг у дружки прощенья просить, нонче прощеный день.
Он кланяется мне в ноги и говорит - "прости меня, милок, Христа ради".
Я знаю, что надо делать, хоть и стыдно очень: падаю ему в ноги, говорю -
"Бог простит, прости и меня, грешного", и мы стукаемся головами и смеемся.
- Заговены нонче, а завтра строгие дни начнутся, Великий Пост.
Ты уж "масленицу"-то похерь до ночи, завтра-то глядеть грех.
Погляди-полюбуйся - и разбирай... пряничка поешь, заговеться кому отдай.
Приходит вечер. Я вытаскиваю из пряника медведиков и волков... разламываю золотые горы, не застряло ли пятачка, выдергиваю все елочки, снимаю розы, срываю золотые нитки.
Остается пустынный пряник. Он необыкновенно вкусный.
Стоял он неделю в банях, у "сборки", где собирают выручку, сыпали в "горки" денежки - на масленицу на чай, таскали его по городу...
Но он необыкновенно вкусный: должно быть, с медом.
Поздний вечер. Заговелись перед Постом. Завтра будет печальный звон.
Завтра - "Господи и Владыко живота моего..." - будет.
Сегодня "прощеный день", и будем просить прощенья: сперва у родных, потом у прислуг, у дворника, у всех.
Вассу кривую встретишь, которая живет в "темненькой", и у той надо просить прощенья.
Идти к Гришке, и поклониться в ноги? Недавно я расколол лопату, и он сердился.
А вдруг он возьмет и скажет - "не прощаю!"?
Падаем друг дружке в ноги. Немножко смешно и стыдно, но после делается легко, будто грехи очистились.
Мы сидим в столовой и после ужина доедаем орешки и пастилу, чтобы уже ничего не осталось на Чистый Понедельник.
Стукает дверь из кухни, кто-то лезет по лестнице, тычется головою в дверь.
Это Василь-Василич, взъерошенный, с напухшими глазами, в расстегнутой жилетке, в розовой под ней
рубахе. Он громко падает на колени и стукается лбом в пол.
- Простите, Христа ради... для праздничка... - возит он языком и
бухается опять. - Справили маслену... нагрешили... завтра в пять часов...как стеклышко... будь-п-койны-с!..
- Ступай, проспись. Бог простит!.. - говорит отец. - И нас прости, и ступай.
- И про... щаю!.. всех прощаю, как Господь... Исус Христос... велено прощать!.. - он присаживается на пятки и щупает на себе жилетку. -
По-бо-жьи... все должны прощать... И все деньги ваши... до копейки!.. вся выручка, записано у меня... до гро-шика... простите, Христа ради!..
- Его поднимают и спроваживают в кухню. Нельзя сердиться - прощеный день.
Помолившись Богу, я подлезаю под ситцевую занавеску у окошка и открываю форточку.
Слушаю, как тихо. Черная ночь, глухая. Потягивает сыро ветром.
Слышно. как капает, булькает скучно-скучно. Бубенцы, как будто?..
Прорывается где-то вскрик, неясно. И опять тишина, глухая. Вот она, тишина Поста.
Печальные дни его наступают в молчаньи, под унылое бульканье капели.

Декабрь 1927 - декабрь 1931
Праздники - Радости

К началу страницы