Радостное до слез бьется в моей душе и светит, от этих слов.
И видится мне, за вереницею дней Поста, - Святое Воскресенье,
в светах.
Радостная молитвочка! Она ласковым счетом светит в эти грустные
дни Поста.
Мне начинает казаться, что теперь прежняя жизнь кончается, и
надо готовиться к той жизни, которая будет... где? Где-то, на
небесах. Надо очистить душу от всех: грехов, и потому все кругом
- другое.
И что-то особенное около нас, невидимое и страшное.
Горкин мне рассказал, что теперь - "такое, как душа расстается
с телом".
Они стерегут, чтобы ухватить душу, а душа трепещет и плачет
- "увы мне, окаянная я!"
Так и в ифимонах теперь читается.
- Потому они чуют, что им конец подходит, Христос воскреснет!
Потому и пост даден, чтобы к церкви держаться больше, Светлого
Дня дождаться.
И не помышлять, понимаешь. Про земное не помышляй! И звонить
все станут: помни...по-мни!.. - поокивает он так славно.
В доме открыты форточки, и слышен плачущий и зовущий благовест
- по-мни.. по-мни...
Это жалостный колокол, по грешной душе плачет. Называется -
постный благовест.
Шторы с окон убрали, и будет теперь по-бедному, до самой Пасхи.
В гостиной надеты серые чехлы на мебель, лампы завязаны в коконы,
и даже единственная картина, - "Красавица на пиру",
- закрыта простынею.
Преосвященный так посоветовал. Покачал головой печально и прошептал:
"греховная и соблазнительная картинка!" Но отцу очень
нравится - такой шик!
Закрыта и печатная картинка, которую отец называет почему-то
-"прянишниковская", как старый дьячок пляшет, а старуха
его метлой колотит.
Эта очень понравилась преосвященному, смеялся даже.
Все домашние очень строги, и в затрапезных платьях с заплатами,
и мне велели надеть курточку с
продранными локтями. Ковры убрали, можно теперь ловко кататься
по паркетам,
но только страшно, Великий Пост: раскатишься - и сломаешь ногу.
От "масленицы" нигде ни крошки, чтобы и духу не было.
Даже заливную осетрину отдали вчера на кухню.
В буфете остались самые расхожие тарелки, с бурыми пятнышками-щербинками,
- великопостные.
В передней стоят миски с желтыми солеными огурцами, с воткнутыми
в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо
посыпанной анисом, - такая прелесть.
Я хватаю щепотками, - как хрустит! И даю себе слово не скоромиться
во весь пост.
Зачем скоромное, которое губит душу, если и без того все вкусно?
Будут варить компот, делать картофельные котлеты с черносливом
и шепталой, горох, маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного
мака, розовые баранки,"кресты" на Крестопоклонной...
мороженая клюква с сахаром, заливные орехи, засахаренный миндаль,
горох моченый, бублики и сайки, изюм кувшинный, пастила рябиновая,
постный сахар - лимонный, малиновый, с апельсинчиками внутри,
халва... А жареная гречневая каша с луком, запить кваском!
А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам...
а кутья с мармеладом в первую субботу, какое-то "коливо"!
А миндальное молоко с белым киселем, а киселек клюквенный с
ванилью, а...великая кулебяка на
Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная
калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками...
а моченые яблоки по воскресеньям, а талая, сладкая-сладкая "рязань"...
а "грешники", с конопляным маслом, с хрустящей корочкой,
с теплою пустотой внутри!..
Неужели и т а м, куда все уходят из этой жизни, будет такое
постное!
И почему все такие скучные? Ведь все - другое, и много, так
много радостного.
Сегодня привезут первый лед и начнут набивать подвалы, - весь
двор завалят. Поедем
на "постный рынок", где стон стоит, великий грибной
рынок, где я никогда не был...
Я начинаю прыгать от радости, но меня останавливают:
- Пост, не смей! Погоди, вот сломаешь ногу.
Мне делается страшно. Я смотрю на Распятие. Мучается, Сын Божий!
А Бог-то как же... как же Он допустил?..
Чувствуется мне в этом великая тайна - Б о г.
В кабинете кричит отец, стучит кулаком и топает. В такой-то
день! Это он на Василь-Василича. А только вчера простил. Я боюсь
войти в кабинет, он меня непременно выгонит, "сгоряча",
- и притаиваюсь за дверью.
Я вижу в щелку широкую спину Василь-Василича, красную его шею
и затылок. На шее играют складочки, как гармонья, спина шатается,
а огромные кулаки выкидываются назад, словно кого-то отгоняют,
- злого духа? Должно быть, он и сейчас еще "подшофе".
- Пьяная морда! - кричит отец, стуча кулаком по столу, на котором
подпрыгивают со звоном груды денег. - И посейчас пьян?! В такой-то
великий день!
Грешу с вами, с чертями, прости, Господи! Публику чуть не убили
на катаньи?! А где был болван-приказчик? Мешок с выручкой потерял...
на триста целковых!
Спасибо, старик-извозчик, Бога еще помнит привез... в ногах
у него забыл?! Вон в деревню, расчет!..
- Ни в одном глазе, будь-п-кой-ны-с... в баню ходил-парился...
чистый понедельник-с... все в бане, с пяти часов, как полагается...
-докладывает, нагибаясь, Василь-Василич и все отталкивает кого-то
сзади. - Посчитайте...все сполна-с... хозяйское добро у меня...
в огне не тонет, в воде не горит-с... чисто-начисто...
- Чуть не изувечили публику! Пьяные, с гор катали? От квартального
с Пресни записка мне...
Чем это пахнет? Докладывай, как было.
- За тыщу выручки-с, посчитайте. Билеты докажут, все цело.
А так было.
Я через квартального, правда... ошибся... ради хозяйского антиресу.
К ночи пьяные навалились, - катай! маслену скатываем! Ну скатили
дилижан, кричат - жоще!
Восьмеро сели, а Антон Кудрявый на коньках не стоит, заморился
с обеда, все катал... ну, выпивши маленько...
- А ты, трезвый?
- Как стеклышко, самого квартального на санках только прокатил,
свежий был... А меня в плен взяли!
А вот так-с. Навалились на меня с Таганки мясники... с блинами
на горы приезжали, и с кульками...
Очень я им пондравился...
- Рожа твоя пьяная понравилась! Ну, ври...
- Забрали меня силом на дилижан, по-гнал нас Антошка... А они
меня поперек держут, распорядиться не дозволяют. Лети-им с гор...не
дай Бог... вижу, пропадать нам...
Кричу - Антоша, пятками режь, задерживай!
Стал сдерживать пятками, резать... да с ручки сорвался, под
дилижан, а дилижан три раза перевернулся на всем лету, меня
в это место... с кулак нажгло-с...
А там, дураки, без моего глазу... другой дилижан выпустили с
пьяными.
Петрушка Глухой повел... ну, тоже маленько для проводов масленой
не вовсе тверезый...
В нас и ударило, восемь человек! Вышло сокрушение, да Бог уберег,
в днище наше ударили, пробили, а народ только пораскидало...
А там третий гонят, Васька не за свое дело взялся, да на полгоре
свалил всех, одному ногу зацепило, сапог валеный, спасибо, уберег
от полома. А то бы нас всех побило... лежали мы на льду, на
самом на ходу... Ну, писарь квартальный стал пужать, протокол
писать, а ему квартальный воспретил, смертоубийства не было!
Ну, я писаря повел в листоран, а газетчик тут грозился пропечатать
фамилию вашу...и ему солянки велел подать... и выпили-с!
Для хозяйского антиресу-с.
А квартальный велел в девять часов горы закрыть, по закону,
под Великий Пост, чтобы было тихо и благородно... все веселения,
чтобы для тишины.
- Антошка с Глухим как, лежат?
- Уж в бане парились, целы. Иван Иваныч фершал смотрел, велел
тертого хрену под затылок.
Уж капустки просят. Напужался был я, без памяти оба вчерась
лежали, от... сотрясения-с!
А я все уладил, поехал домой, да... голову мне поранило о дилижан,
память пропала...один мешочек мелочи и забыл-с... да свой ведь
извозчик-то, сорок лет ваше семейство знает!
- Ступай... - упавшим голосом говорит отец. - Для такого дня
расстроил... Говей тут с вами!..
Постой... Нарядов сегодня нет, прикажешь снег от сараев принять...
двадцать возов льда после обеда пригнать с Москва-реки, по особому
наряду, дашь по три гривенника.
Мошенники! Вчера прощенье просил, а ни слова не доложил про
скандал! Ступай с глаз долой.
Василь-Василич видит меня, смотрит сонно и показывает руками,
словно хочет сказать: "ну, ни за что!" Мне его жалко
и стыдно за отца: в такой-то великий день, грех!
Я долго стою и не решаюсь - войти? Скриплю дверью. Отец, в
сером халате, скучный, - я вижу его нахмуренные брови, - считает,
деньги. Считает быстро и ставит столбиками.
Весь стол в серебре и меди. И окна в столбиках.
Постукивают счеты, почокивают медяки и- звонко - серебро.
- Тебе чего? - спрашивает он строго. - Не мешай. Возьми молитвенник,
почитай.
Ах, мошенники... Нечего тебе слонов продавать, учи молитвы!
Так его все расстроило, что и не ущипнул за щечку.
В мастерской лежат на стружках, у самой печки, Петр Глухой
и Антон Кудрявый.
Головы у них обложены листьями кислой капусты, -"от угара".
Плотники, сходившие в баню, отдыхают, починяют полушубки и армяки.
У окошка читает Горкин Евангелие, кричит на всю мастерскую,
как дьячок.
По складам читает. Слушают молча и не курят: запрещено на весь
пост, от Горкина; могут идти на двор. Стряпуха, стараясь не
шуметь и слушать, наминает в огромных чашках мурцовку-тюрю.
Крепко воняет редькой и капустой. Полупудовые ковриги дымящегося
хлеба лежат горой.
Стоят ведерки с квасом и с огурцами. Черные часики стучат скучно.
Горкин читает-плачет:
- ..и вси... свя-тии... ангелы с Ним.
Поднимается шершавая голова Антона, глядит на меня мутными
глазами, глядит на ведро огурцов на лавке, прислушивается к
напевному чтению святых слов... - и тихим, просящим, жалобным
голосом говорит стряпухе:
- Ох, кваску бы... огурчика бы...
А Горкин, качая пальцем, читает уже строго:
"Идите от Меня... в огонь вечный... уготованный диаволу
и аггелам
его!.."
А часики, в тишине, - чи-чи-чи...
Я тихо сижу и слушаю.
После унылого обеда, в общем молчании, отец все еще расстроен,
- я тоскливо хожу во дворе и ковыряю снег. На грибной рынок
поедем только завтра, а к ефимонам рано.
Василь-Василич тоже уныло ходит, расстроенный.
Поковыряет снег, постоит. Говорят, и обедать не садился. Дрова
поколет, сосульки метелкой посбивает... А то стоит и ломает
ногти. Мне его очень жалко. Видит меня, берет лопаточку, смотрит
на нее чего-то и отдает - ни слова.
- А за что изругали! - уныло говорит он мне, смотря на крыши.
- Расчет, говорят, бери... за тридцать-то лет! Я у Иван Иваныча
еще служил, у дедушки... с мальчишек... Другие дома нажили,
трактиры пооткрывали с ваших денег, а я вот... расчет! Ну, прощусь,
в деревню поеду, служить ни у кого не
стану.
Ну, пусть им Господь простит...
У меня перехватывает в горле от этих слов. За что?! и в такой-то
день!
Велено всех прощать, и вчера всех простили и Василь-Василича.
- Василь-Василич! - слышу я крик отца и вижу, как отец, в пиджаке
и шапке, быстро идет к сараю, где мы беседуем. - Так как же
это, по билетным книжкам выходит выручки к тысяче, а денег на
триста рублей больше? Что за чудеса?..
- Какие есть - все ваши, а чудесов тут нет, - говорит в сторону,
и строго, Василь-Василич.
- Мне ваши деньги... у меня еще крест на шее!
- А ты не серчай, чучело... Ты меня знаешь. Мало ли у человека
неприятностей.
- А так, что вчера ломились на горы, масленая... и задорные,
не желают ждать... швыряли деньгами в кассыю, а билета не хотят...
не воры мы, говорят! Ну, сбирали кто где. Я изо всех сумок повытряс.
Ребята наши надежные... ну, пятерку пропили, может... только
и всего. А я... я вашего добра...
Вот у меня, вот вашего всего!.. - уже кричит Василь-Василич
и враз вывертывает карманы куртки.
Из одного кармана вылетает на снег надкусанный кусок черного
хлеба, а из другого огрызок соленого огурца. Должно быть, не
ожидал этого и сам Василь-Василич. Он нагибается, конфузливо
подбирает и принимается сгребать снег. Я смотрю на отца. Лицо
его как-то осветилось, глаза блеснули.
Он быстро идет к Василь-Василичу, берет его за плечи и трясет
сильно, очень сильно.
А Василь-Василич, выпустив лопату, стоит спиной и молчит. Так
и кончилось. Не сказали они ни слова.
Отец быстро уходит.
А Василь-Василич, помаргивая, кричит, как всегда, лихо:
- Нечего проклажаться! Эй, робята... забирай лопаты, снег убирать...
лед подвалят - некуда складывать!
Выходят отдохнувшие после обеда плотники. Вышел Горкин, вышли
и Антон с Глухим, потерлись снежком. И пошла ловкая работа.
А Василь-Василич смотрел и медленно, очень довольный чем-то,
дожевывал огурец и хлеб.
- Постишься, Вася? - посмеиваясь, говорит Горкин. - Ну-ка покажи
себя, лопаточкой-то... блинки-то повытрясем.
Я смотрю, как взлетает снег, как отвозят его в корзинах к саду.
Хрустят лопаты, слышится рыканье, пахнет острою редькой и капустой.
Начинают печально благовестить - помни... по-мни... - к ефимонам.
- Пойдем-ка в церкву, Васильевские у нас сегодня поют, - говорит
мне Горкин.
Уходит приодеться. Иду и я.
И слышу, как из окна сеней отец весело кличет:
- Василь-Василич... зайди-ка на минутку, братец.
Когда мы уходим со двора под призывающий благовест, Горкин мне
говорит взволнованно, - дрожит у него голос:
- Так и поступай, с папашеньки пример бери... не обижай никогда
людей.
А особливо, когда о душе надо... пещи. Василь-Василичу четвертной
билет выдал для говенья... мне тоже четвертной, ни за что...
десятникам по пятишне, а робятам по полтиннику, за снег. Так
вот и обходись с людьми. Наши робята хо-рошие, они це-нют...
Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест...
Как это давно было!
Теплый, словно весенний, ветерок... - я и теперь его слышу в
сердце.
Декабрь 1927 - декабрь 1931
Праздники - Радости