«Незаметный
Цветок в огромном лесу» – так называл свою небольшую книгу
«Беседы» известный датский философ и богослов Серен Къеркегор.
Она впервые издается на русском языке и касается тех евангельских
образов, которые очень дороги христианам, но при этом
воспринимаются все же не совсем откровенно.
Полевая лилия и птицы небесные, мытарь, грешница
и первосвященник гораздо ближе каждому из нас, чем,
возможно, мы об этом думаем.
Об этом и пишет, как бы
по спирали приближаясь к самой сути вещей, этот мыслитель,
необычный и для своего времени, и для нашего.
Тем не менее, его богословие оказывается чрезвычайно
актуальным.
Это одна из возможностей «навести на резкость» восприятие
известных евангельских истин, прислушаться к себе и
попытаться понять, есть ли в нашей жизни место для Бога?
Мы предлагаем вашему вниманию небольшие отрывки из
недавно вышедшей в Свято-Владимирском издательстве книги
«Беседы», предисловие к которой написал протоиерей Алексий
Уминский.
Ищите же прежде Царства Божия и правды Его.
Но что это значит, что я должен делать или к чему и
как стремиться, чтобы можно было сказать, что я ищу,
что я стремлюсь найти Царство Божие?
Должен ли я стараться получить место, отвечающее моим
способностям и силам, чтобы работать на этом месте?
Нет, ты должен прежде искать Царства Божия.
Должен ли я отдать всё своё имущество бедным? Нет, прежде
ты должен искать Царства Божия.
Должен ли я идти возвестить это учение миру? Нет, ты
должен прежде искать Царства Божия.
Но в таком случае то, что я должен делать, в известном
смысле является ничем?
Да, так и есть, в известном смысле это ничто; ты должен
в самом глубоком смысле сделать себя самого ничем, стать
ничем перед Богом, научиться молчать; в этом молчании
и состоит начало, о котором сказано: прежде — прежде
ищите Царства Божия.
Способность говорить — это преимущество человека перед
животным, но по отношению к Богу для человека, который
может говорить, желание говорить легко становится погибельным.
…А случалось с ним нечто удивительное; по мере того,
как он всё откровеннее и откровеннее молился, ему всё
меньше и меньше приходилось говорить, пока, наконец,
он не умолкал совершенно.
Он умолкал, и, — что гораздо
больше, чем просто молчание, — вместо того, чтобы говорить,
он начинал слушать.
Он думал, что молиться — значит говорить, он узнавал,
что молиться — значит не просто молчать, но — слушать.
Так и есть: молиться — не значит слушать самого себя,
говорящего, но значит прийти в молчание и, умолкнув,
ждать до тех пор, пока не услышишь Бога.
Тем самым, Евангельское слово ищите прежде Царства
Божия, воспитывая человека, словно затворяет ему уста,
отвечая на всякий его вопрос о том, то ли это самое,
что он должен делать: нет, ты должен прежде искать Царства
Божия.
И потому можно перефразировать это так: ты должен начать
с молитвы, не потому, — как мы уже знаем, — будто молитва
всегда уже с самого начала является молчанием, но потому
что молитва, становясь настоящей молитвой, становится
молчанием.
Ищите прежде Царства Божия значит: молитесь!
…Так
же и лилия: она молчит и ждет.
Она не спрашивает с нетерпением: «Когда наступит весна?»,
— потому что знает, что весна наступит в благоприятное
время, и знает, что было бы менее всего полезно, если
бы ей было позволено самой определять срок наступления
времён года; она не говорит: «когда же, наконец, будет
дождь?» или «когда же, наконец, будет солнце?», или
«слишком уж ныне дождливо», или «ныне уж больно жарко»;
она не спрашивает о том, каким будет лето в этом году,
сколь долгим или сколь коротким: нет, она молчит и ждёт
— так она проста, но она никогда не обманывается, обмануться
ведь может лишь умная сообразительность, но не простота.
…И несчастьем в жизни, пожалуй, подавляющего большинства
людей является то, что они никогда не замечают мгновения,
так что вечное и временное в их жизни всегда оказываются
разделены, — и почему? — потому что они не умеют молчать.
Птица не избавлена от страдания; но молчанием птица
избавляет себя от того, что делает страдание тяжелее:
от непонимающих соболезнований; от того, что делает
страдание продолжительнее: от многих разговоров о нём;
от того, что делает страдание уже не страданием, а грехом
нетерпения или печали.
Не думайте, что когда птица страдает,
в её молчании есть хоть капля неискренности, не думайте,
будто молча перед другими, в душе она не молчит, но
ропщет на свою судьбу, обвиняет Бога или людей и позволяет
«сердцу грешить в печали».
Нет, птица молчит и терпит.
Увы, человек так не поступает.
Но отчего же человеческое
страдание по сравнению со страданием птицы кажется таким
ужасным?
Не оттого ли, что человек умеет говорить?
Нет; ведь умение говорить это всё же преимущество, —
но оттого, что человек не умеет молчать.
И когда нетерпеливый,
а ещё более пылко — отчаивающийся человек говорит или
пишет, — уже тем самым злоупотребляя речью или голосом:
«О, если бы у меня был голос громкий, как голос бури,
чтобы мне выразить всю силу моего страдания!», — он
заблуждается, полагая, будто это дало бы ему облегчение.
Ведь будь это так, его страдание лишь возросло бы в
той мере, в какой бы стал громче его голос.
Но если
бы ты умел молчать, — молчать, как молчит птица, — твоё
страдание стало бы меньше.
…И то, что казалось тебе смешным, на деле оказывается
столь мучительно, как ничто другое: ты должен признать
лилию и птицу своими учителями и не придавать себе больше
важности, чем придают себе лилия и птица в своих малых
заботах.
Ведь если ты пребываешь в Боге, то живёшь ли ты или
умираешь, происходит ли, пока ты живёшь, нечто по-твоему
или же нет; умрёшь ли ты сегодня или только в семьдесят
лет, и постигнет ли тебя смерть в пучине моря, в самых
глубоких водах, или же ты погибнешь на воздухе: ты пришёл
сюда не без Бога, ты пребываешь — пребываешь самим собой
присутствующим в Боге, и потому в день твоей смерти
уже сегодня — в раю.
Так обстоит дело, когда Евангельское слово о том, что
лилия и птица должны стать нашими учителями, оказывается
услышано всерьёз.