Наш отряд занимал большой луг. Были вырыты глубокие окопы, где мы и жили. Против нас стояла венгерская пехота, тоже окопавшаяся.
Мы наблюдали друг за другом, но в дело не вступали. На этом участке не вступали. На этом участке фронта царило полное затишье.
Галицийская весна давно вступила в свои права, покрыла землю сочной травой.
Солнце жгло, в полдень стояла духота. Людей мучила жажда, воды нигде не было.

Посредине луга, между нами и венгерцами, чернел низкий колодезный сруб, а над ним — багор, одинокий, покинутый.
Вероятно, раньше здесь находилась ферма, но артиллерия, свирепствовавшая в течение многих дней, сделала свое дело; уцелел только колодец и багор.
Занялся день.
— Братцы, да ведь сегодня – Пасха. Христос Воскресе! — раздался чей-то хриплый голос.
— Воистину воскрес! — вяло раздалось в ответ.

Удивительное дело: с каким нетерпением ожидался Светлый Праздник, как внимательно считали недели, дни, и вдруг… равнодушие.
Вот они — лишения-то! Чего с людьми не сделают.
Кой у кого просветлели лица. Заглушенно послышались пасхальные приветствия. Где-то христосовались.
— Хорош праздничек! — иронизировал кто-то.
— Кабы водицы, то ничего бы…
Солнце поднималось все выше, становилось душно.

Вдруг в окопах народ поредел. Я высунул голову.
Вижу, двое моих солдат направляются к колодцу, за ними еще человек десять, хотел было крикнуть, да почему-то не сделал этого.
Я полез к своему месту за биноклем.
Смотрю — вся моя рота и другие мирно стоят у колодца, по очереди прикладываются к ведру и, напиваясь, отходят и дают место товарищам.

Никто не отдавал солдатам приказания, никто не разрешал. Как так?
Мысленно ругаюсь, мысленно угрожаю, но через момент оправдываю их — жажда!

Гляжу в бинокль: венгерцы лежат, ружья у них на прицел, не сводят глаз с колодца, но не стреляют. Ждут, видно, что будет дальше.
Время тянется мучительно долго, минута кажется часом. Ну, на душе полегчало: люди мои идут обратно.
Но не спешат, точно за спиной свои же. А что, если неприятель вдруг откроет огонь? Но нет — тихо.
Наконец-то! Молитвенно поднимаю глаза к небу, уста невольно шепчут благодарственные слова: все кончилось благополучно.
Люди на своих местах, никто не пострадал, ничто не изменилось.
Один только солдатик еще на лугу. Что-то держит бережно в одной руке, а другой машет перед неприятельскими окопами.

Прислушиваюсь, и до ушей явственно долетает:
— Ну, честной враг, теперь твоя очередь! Выходи, напейся! Христос Воскресе!

Там поняли. Один за другим выпрыгивают из окопов венгерцы и направляются к колодцу. Противника, видно, тоже донимает жажда.
У колодца повторяется та же картина, только действующие лица иные: вместо грязных хаки, пестрые венгерские куртки.
Проходит полчаса. Напились и враги. Почему-то решаю пробрать своих людей.

Отнимаю бинокль от глаз — предо мною солдатик, тот самый, что задержался на лугу дольше всех.
— Ваше благородие, с великим праздничком! Христос Воскресе! Извольте испить…
У меня перед носом фляга, полная воды. Забыв всё, хватаю флягу, опорожняю её. Хочется её самоё проглотить.
Но тут же бросаю её в сторону и обнимаю солдатика:
— Воистину воскрес!

Сзади раздался сигнал о ;наступлении. Зашевелилось все в окопах у нас — «там» тоже.
Началась перестрелка, затявкал, как злая собака, пулемет, за ним другой, третий…
Пошли в атаку, завязался бой…

Через час вокруг колодца, где так мирно утоляли свою жажду противники, валялись убитые, стонали раненые.
По-прежнему чернел колодезный сруб и возвышался багор, молчаливый свидетель столь быстро сменившихся картин боевой жизни…