 |
|
|
В.Г.Короленко
Из книги
«История моего современника»
|
Ещё в Житомире, когда я был во втором классе, был у нас учитель рисования, старый поляк Собкевич.
Говорил он всегда по-польски или по-украински, фанатически любил свой предмет и считал его первой основой образования.
Однажды, рассердившись за что-то на весь класс, он схватил с кафедры свой портфель, поднял его высоко над головой и изо всей силы швырнул на пол.
С сверкающими глазами, с гривой седых волос над головой, весь охваченный гневом, он был похож на Моисея, разбивающего скрижали.
– Иолопы! Бараны! Ослы! – кричал он по-польски. – Что значит все ваши граматыки и арытметыки, если вы не понимаете красоты человеческого глаза!..
Может быть, это было грубо и смешно, но мы не смеялись.
От могучей фигуры старого художника над толпой неосмысленных малышей пронеслось, как вихрь, одушевление фанатической веры в свой предмет, в высшее значение искусства...
Когда он подходил к рисующему ученику и, водя большим пальцем над бумагой, говорил:
"Ага! Вот так... Чувствуешь, малый? Оно вот тут округляется. Вот-вот... Теперь сильнее, гуще!.. Ага! Видишь: засветилось, глядит!" -- то казалось, что под этими его жестами на самой бумаге начинают роиться живые формы, которые стоит только схватить...
Другая фигура, тоже еще в Житомире.
Это священник Овсянкин...
Он весь белый, как молоко, с прекрасными синими глазами.
В этих глазах постоянно светилось выражение какого-то доброго беспокойства.
И когда порой, во время ответа, он так глядел в мои глаза, то мне казалось, что он чего-то ищет во мне с ласковой тревогой, чего-то нужного и важного для меня и для него самого.
Однажды он задумал устроить для своих учеников говение, особо от остальных молящихся.
Для этого он наскоро сладил ученический хор под руководством двух учеников из поповичей и сам служил для нас после общей службы.
Нам это нравилось. Церковь была в нашем нераздельном владении, в ней было как-то особенно уютно, хорошо и тихо.
Ни надзирателей, ни надзора не было.
Но... попав в эту обстановку после годичной муштровки, ученики распустились.
Всех охватила какая-то резвость, особенно во время спевок, на которых не бывало и священника.
После одной такой спевки настроение перелилось через край, и за вечерней хор пропел "отцу и сыну и святому духу" с кощунственным изменением ("брюху").
В сущности, настоящего, сознательного кощунства тут не было, а была только инерция резвости.
Мальчишки шутили скорее над добрым священником, чем над представлением о боге.
По окончании службы причетник сказал, что батюшка просит всех остаться.
Мы сгрудились около левого клироса.
В слабо освещенной старой церкви стало как-то торжественно-тихо и печально.
Через минуту Овсянкин вышел из алтаря серьезный и как бы виновный.
Подойдя к нам, он начал говорить: «Дети... дети мои...»
Но продолжать не мог. Белое лицо его как-то жалко дрогнуло, глаза затуманились, и по щекам потекли крупные слезы.
Эта глубокая печаль потрясла нас гораздо сильнее, чем могла бы потрясти самая красноречивая проповедь.
Певчие, пристыженные и растроганные, первые кинулись к нему, целовали его руки, ловили края широких рукавов.
За ними старика обступили остальные, неповинные в кощунстве; все мы каялись в том, что и нам показалось это смешно и весело.
Старик клал руки на наши коротко остриженные головы, и лицо его постепенно светлело...
Говение окончилось под впечатлением этой сцены, и никогда впоследствии покаянная молитва Ефрема Сирина не производила на меня такого действия, как в эти дни, когда ее произносил для нас Овсянкин в убогом старом храме, под низким потолком которого лилось пение растроганного кающегося молодого хора...
День
за днем
Литературная страничка. В.Г.Короленко. Из книги «Истории моего современника». 
К началу страницы