Первую Пасху я встречал в 1989 году. И, как ни странно, она запомнилась больше других, хотя ничем особенным не выделялась.
В другие годы и в другие Пасхи было много куличей, яиц, вкусной снеди.
Море подарков, шума, суеты…

Когда я учился в Духовной Семинарии, мы, под Пасхальное утро, ходили на старинное кладбище Лавры.
Там ставили зажжённые свечи на всех могилах и, разбредясь по кладбищу, пели: Христос воскресе из мертвых…
И сердце переполнялось совершенно особым чувством, казалось, что с благодарностью нам, к этому празднику присоединяются и все погребённые на кладбище.
А другие Пасхи были в Казанском соборе.
С нами в храме стояла коляска с любимым ребенком.
И когда мы подносили младенца к причастию, малышка щурилась от яркого света.
Пасхи Троицкого Измайловского собора, в котором я теперь служу, – на полной самоотдаче.

Но первая моя Пасха была другой.
Я помогал в восстановлении Успенского храма, который находился на старинном пермском кладбище.
В свободное от учебы в школе время, приходил в храм, надевал телогрейку, грязные, испачканные цементом штаны, которые, казалось, могли стоять, огромные солдатские сапоги и начинал работать.
Вернее, я выполнял «послушания» рабочих. Привезти воду, замесить раствор, что-то выкопать…

И вот – Пасха! И меня родители отпускают на ночную службу.

Попил чаю с сухарями. Надел белую выглаженную рубашку.
На троллейбусе поехал в храм. Со мной, в десять вечера, усталые горожане, что спешат домой, и старушки, которые ехали туда же, куда и я.
Выхожу. В глубине кладбища сверкают огни – там храм!
Вступаю на кладбище. И, сразу, ободряя, – береза, на которой белеет табличка-указатель (это я несколько дней назад её прибил): Храм Успения Божией Матери. Немного боязно хулиганов.
Настоятель рассказывал, как в прежние времена молодежь специально собиралась в пасхальную ночь у храмов, чтобы побезобразничать, пообижать верующих. Секундный страх прогнал решительным – я с Богом, и Он от всего сохранит!

Храм. Знакомые. Здороваюсь сдержанно, целоваться ещё нельзя, ещё страстные дни.
За руку здороваюсь с рабочими, по праздничному нарядными, киваю женщинам.
А далее праздничное богослужение, которое запомнилось как пир благодати и радости.
Крестный ход, первый в моей жизни, который я воспринял с такой силой, как будто это был на самом деле ход в ночи женщин ко гробу, как будто злые стражники нас могут не впустить ко Христу.
Когда священник провозгласил: Слава святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице… – у меня мороз пошел по коже.

Сама служба мучительно тесная, такая тесная, что сам себя чувствуешь членом огромного организма – Тела Христова.
Качнутся прихожане в одну сторону – и я с ними.
Поднять руку, чтобы перекреститься, – роскошь.
Я нюхал красную свечку, которую держал в руках, она пахла по-особому.
Сорвал голос, крича: "ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ!" Сильно устали ноги.

После богослужения разговлялись.
Батюшки – у себя, чем-то священным. Я – с рабочими.
С нами женщины, сотрудницы храма, среди которых одна – лет 30-ти очень красивая монахиня.
Отец Димитрий, старенький священник, похожий на св. Николая Чудотворца (только у о. Дм. поменьше борода), пришел с ней христосоваться, дал ей яичко и стал целоваться. А она никому не давала себя поцеловать.
Монахиня – строго, отворачиваясь: «Батюшка, мне нельзя так христосоваться».
Он, настойчиво пытаясь её поцеловать: «Матушка, в Пасху целоваться можно даже монахам».
Разговлялись яйцами, пасхой, куличами, тортом и кагором.
Народ в храме спал на полу, на каких-то тюфяках, кто-то тихо беседовал о духовных вещах.

Я вышел на улицу. Светлело небо. Чудесно пахло весной, зеленью, сладкими куличами, и пели соловьи.
Этот запах и пение птиц звучат во мне, как будто это было вчера. И ещё… звук трамвая на повороте.
Это был первый утренний трамвай. На нём я доехал домой.
Стал целовать спящих родителей, предлагать им христосоваться.
А потом, утомившись, и сам лёг спать.