Две цитаты из написанного Чеховым представляются мне некими скрепами, соединяющими его творчество и его жизнь.
Одна из рассказа «Студент»:
«Правда и красота всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле».
Вторая из рассказа «Крыжовник»:
«Надо, чтоб за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные».

Кроме восемнадцати томов собрания сочинений, таких сочинений, ради которых порой иностранцы учат русский язык, Чехов оставил созданную им в родном городе Таганроге публичную библиотеку, три школы, построенные им на собственные деньги, десять тысяч собственноручно заполненных им карточек переписи населения на острове Сахалин – острове каторжников, куда поехал он, совершенно никем, кроме себя самого, не понуждаемый, и вечно цветущий сад возле своего последнего места жительства в Ялте.
Такой сад, опыт которого перенимали другие: растения в нём были подобраны так, что цветение не прекращалось круглый год.
Климат Крыма это позволяет.
А всех тех, знакомых и незнакомых, кто обращался к нему за помощью и её получил, просто не счесть.

Школы он строил не от избытка средств, а от избытка совестливости и неравнодушия.
Ему приходилось ради них влезать в долги.
Садом в Ялте он занимался, будучи тяжело больным человеком.
В Ялте он жил вынужденно, чтобы замедлить развитие туберкулёза, как тогда говорили – «чахотки».
На Сахалин он ездил, уже испытывая первые признаки болезни.
И это через всю Сибирь, в том числе четыреста вёрст на лошадях.
Зачем?
Впоследствии он объяснил это так: «Поездка – это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя "дрессировать"».

Жить на пределе возможностей было нормой для Чехова.

…в письме брату Николаю содержится интереснейшая программа самовоспитания, предложенная Антоном Павловичем.
Он перечисляет черты воспитанного человека, среди которых доброжелательность, мягкость, уступчивость.
Чехов пишет, что воспитанные люди боятся лжи как огня и не лгут даже в пустяках; они милосердны не только к нищим и кошкам, но и к собственным родителям; они не суетны, их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями; имея в себе талант, они жертвуют ради него покоем и удовольствиями.

Заканчивается письмо словами: «Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля. Тут дорог каждый час».
Сам Антон Павлович выполнил предложенную брату программу.
И хочу обратить внимание на то, что воспитал он себя не благодаря, а вопреки жизненным обстоятельствам.

Отец его выбился в купцы, держал в Таганроге магазин колониальных товаров.
Вот как вспоминает Чехов детство в письме к брату:
«Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери.
Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать.
Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во всё время, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой».

Чехов являет собой пример великолепной человеческой свободы.
Его жизнь – аргумент против тех многих, кто полагает, что человека творят обстоятельства.
Чехова среда не заела. Более того, он сам во многом перевоспитал семью собственной жизнью.
Отец обанкротился, когда Антону было шестнадцать.
И всю свою последующую жизнь Чехов содержал мать, отца, сестру, жил с ними.
Несмотря на постоянное безденежье, не особо просторные квартиры, дом Чеховых был полон надолго приезжающих гостей, студентов-медиков, молодых художников, литераторов, актёров… весело и тепло было вокруг Чехова.
А под конец жизни, в Ялте, он мог сказать Бунину: «Я не грешен против пятой заповеди».

Как ни отрадно писать о личности Антона Павловича, хочется коснуться его книг.
При том, что весь «поздний Чехов» – о правде и красоте и о человеке с молоточком, особенное место занимает «Палата номер шесть».
В неё с самой сокрушительной и страшной силой утверждается мысль об ответственности человека за свою жизнь, своё дело, за людей, посланных ему на пути.
Это история доктора, который был прислан в провинциальный городишко возглавить больницу для бедных.
Больница была в чудовищном состоянии.
Доктор Андрей Ефимович Рагин и мог, и должен был менять и налаживать порядки во вверенной ему больнице и, в частности, в ужасной палате номер шесть – палате для душевнобольных, грязной, страшной, где больных жесточайше избивал сторож Никита.
Доктор Рагин не только знал об этой палате, он симпатизировал одному из больных, тонкому и умному человеку, страдавшему манией преследования, и приходил побеседовать.
Он не чёрств, но ленив, в нём какая-то неповоротливая тяжёлая душа, и он позволял подчинённым воровать, подло хозяйничать за своей спиной, и, в конце концов, его, здорового, объявили сумасшедшим, чтобы завладеть его местом.
И вот доктор оказался в палате номер шесть теперь уже таким же бесправным пациентом.
Он стучит в дверь, требует, чтобы его выпустили.

«Сторож Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом отпихнул Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу.
Андрею Ефимычу показалось, что громадная солёная волна накрыла его с головой и потащила к кровати; в самом деле, во рту было солоно: вероятно из зубов пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился за чью-то кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину.
Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.
Затем всё стихло. Жидкий лунный свет шёл сквозь решётки, и на полу лежала тень, похожая на сеть. Было страшно.
Андрей Ефимыч лёг и притаил дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят ещё раз.
Точно кто-то взял серп, воткнул в него и несколько раз повернул в груди и в кишках.
От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, мелькнула страшная и невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете чёрными тенями.
Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого?
Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят…»

Рядом с чеховским текстом любые разговоры о нём будут уже мелки.
Будем благодарны ему и за то, как он писал, и за то, что он писал, и за то, как он жил.

Ирина Гончаренко, из книги
«Царь Эдип и Наташа Ростова. О литературе не по учебнику»