Было это давно, лет тридцать назад. Добиралась я однажды попутными до лавры.
Доехала до Ожерелок и стою на повороте, жду машину в сторону Ярославки, а попутных все нет.
Тогда ведь движение было не такое ярое. Вечереет. Что делать, стою.
Вдруг показалась большая машина. Я подняла руку, грузовик остановился.
За рулём огромный детина, уже в годах. Дверку открыл: «Давай быстрее».
А я стою, двинуться не могу, страх какой-то напал, и выбора нет, другой попутной может не быть.
Помолилась я в душе и полезла в кабину. Тронулись. Едем, молчим.
Шофер своими лапищами легко крутит баранку, поглядывает вокруг.
На холме неподалеку показался храм. Детина как-то посветлел и истово перекрестился.
Для меня это было так неожиданно, что я не сдержалась и сказала, хорошо, мол, ехать с верующим.
А шофер повернулся ко мне: «Как же не верить, если Господь по молитвам матери и святителя Николая Угодника в короткое время трижды меня от смерти спасал!»

Видя мою искреннюю заинтересованность, водитель продолжал:
«Было нас три брата. Я — младший. Отец умер рано, поднимала всех мать. Когда мы выросли и встали на ноги, она как-то отошла от нас.
Я-то теперь понимаю, в то безбожное время ей больно было смотреть на нас.
Мать, можно сказать, стала монахиней в миру. С людьми мало общалась, много молилась, старалась всем незаметно делать добро.
Вот началась война. Призвали меня в армию, ведь был я классным шофёром, и вскоре уже оказался на передовой.
Туда снаряды, харч, оттуда раненых. Работы хватало. Часто немец бомбил, обстреливал.
Самолёты охотились даже за одиночной машиной.
Однажды попали мы в передрягу и загремели под трибунал.
Не буду всего рассказывать, скажу только, что малая вина тут моя была, но никак она не тянула на расстрел.
А трибунал суров, всех определили под вышку.
Сидим мы в камере смертников, ждём, бумаги где-то ходят, а душа томится, противится несправедливости.
Какое же это сильное чувство — томление духа!
Вспомнил свою жизнь, грехи. Каюсь.
Молюсь: «Святитель Николай! Помоги мне быстро упокоиться! Мамка! Помолись за сына своего непутёвого, Шурку!»
Конвоиры, видимо, знали суть дела и ко мне относились по-особому.
Ведёт один меня в туалет и вдруг шепчет: «Вот тебе карандаш и бумага, напиши домой, я отправлю».
На колене я кое-как нацарапал письмо и отдал конвоиру.

Прошло несколько дней. Приговорённых начали вызывать, и они уже не возвращались. Настал и мой черед.
Попрощался я с ребятами и пошёл. Внутри все натянуто, как струна.
Ведут по коридору, налево, направо. Останавливают меня у двери.
Старший зашёл в кабинет и через минуту появился. Иди, говорит.
Я переступил порог и глазам не верю: за столом генерал, а рядом мать.
«Вот что, служивый. Скажи спасибо матери, благодаря ей мы во всем и разобрались.
Даю тебе с дорогами десять суток отпуска. Потом сразу в часть».

Как во сне я вышел оттуда, как до дому добрались, не помню.
Отошёл только к концу моего пребывания дома.
Напоследок мать посмотрела мне в глаза и напутствовала: «Молись усердно, Шурка, Господу нашему, не забывай Николая Угодника».

Вернулся я в часть, получил новенький «Студебеккер».
Машина — зверь, могла и по целине переть.
Вскорости дали мне задание пробиться к нашим в окружении, доставить боеприпасы.
Куда точно, не было известно, указали на карте только район.
Конечно, я боялся, но страх постепенно сменился какой-то уверенностью, что всё будет хорошо.
Помолился горячо Николаю Угоднику и рванул на бешеной скорости.
В общем, при огневой поддержке проскочил я линию фронта, только пули щелкали по бортам и кабине.
Оторвался от немцев и потом сутки кружил, не мог найти наших.
Остановиться поспать нельзя, и ехать куда, не знаю.
Думаю, прочешу-ка я ещё вот этот квадрат и тогда уж остановлюсь.
А сам от усталости валюсь на баранку, мотает меня по сторонам.
Помню, надо было мне спуститься в балку, а потом подняться наверх.
Вот тут я и уснул. Сплю и слышу голос матери: «Шурка, вставай! Шурка, вставай!»
А я проснуться не могу. Вдруг кто-то меня как ударит по щеке, я аж вывалился из кабины.
Ну, конечно, сразу вскочил на ноги. И, самое интересное, машина с дороги под горку не ушла, остановилась.
Я — в кабину, и как обрёл второе дыхание, сил прибавилось. Минут через пятнадцать был у своих.
Боеприпасы оказались кстати, и группа ночью пробилась к нашим.
Всё время, пока я был на фронте, чувствовал — кто-то меня защищает.

Последний случай просто сразил.
В одном из рейсов, дело было зимой, я заблудился в степи.
Метель, перед фарами снежная стена. Мороз поджимает хорошо.
А куда деваться? Наступила ночь.
Я остановился, выключил мотор, потом, чтобы не остыл, время от времени запускал.
Утром стало яснее, но все равно до самого горизонта снег, никого и ничего не видно.
Я поехал, как мне показалось, в нужном направлении. Опять никого.
Ехал недолго, кончился бензин. Что делать? Идти? Куда? Да и по снегу далеко не уйдёшь.
Стал я молиться. Горячо прошу Николая Угодника о помощи, прямо кричу во вселенную и мамку призываю.

Вдруг на горизонте я увидел точку, человек идёт. Ой, как обрадовался. По привычке нажал на стартёр, и машина завелась.
Где-то далеко мысль — ведь бензина-то нет. А машина идёт.
Вот и человек. Он оказался седеньким старичком, глаза голубые и очень добрые.
Я остановил машину метрах в трёх от него, думаю, приглашу в тепло.
Пока выходил, глядь, а старичка нигде нет. И следов нет. Смотрю, а как же он шёл по снегу?
И тут я увидел дорогу. Старичок стоял на ней. Ну, чудеса!

Вдруг слышу, вроде где-то машина  идёт. И точно. Показался бензовоз.
Шофёр его заправил меня под завязку и указал направление.
Пока ехал, все думал о старичке, и тут мне как молния мысль — да ведь это же Николай Угодник, никак по молитвам матери спас!
Написал я домой: «Запомни, мамка, такие-то дни, потом, мол, все расскажу о чудесах», а она мне в ответ: «А я и часы знаю».

Шофёр замолчал. Так мы и безмолвствовали до самого Сергиева Посада, тогдашнего Загорска.
Я попросила остановиться у лавры.

Денег предлагать не решилась, боялась обидеть, только поблагодарила от души.
Шофер кивнул и напоследок тихо сказал:«Помолись за меня Николаю Угоднику».