22 марта 2020 – 40 дней по отшествии ко Господу рабы Божией Валентины,
бессменного регента храма Зачатия Иоанна Предтечи

Бывает, что упокоился человек малознакомый, с которым ты и словом не перекинулся, а точно понимаешь: ты прошёл мимо. Не соприкоснулся, не поучился, не поддержал.
И ясно понимаешь, что ты прошёл мимо необыкновенного человека: тебе ТАК не смочь.
У каждого свои задачи и свой путь.
У каждого ответственность пред Богом – своя.
А вот возможность ЖИТЬ ради Господа, жить домом Его – Церковью – есть у всех.

После кончины Валентины Алексеевны Дзюбы (10 мая 1942 – 12 февраля 2020) кто-то из прихожан храма написал о ней:

Старшее поколение прихожан нашего храма – люди, пришедшие из храма отца Адама – прекрасно помнят её: невысокого роста, хрупкую, стремительно летящую в храм.
Всегда в своеобразных головных уборах собственного изготовления, решительную, лидирующую в руководимом ею хоре. Приезжающую из пригорода. И вот Господь призвал к себе.
И побежали дни. 9-й отошёл, 22 марта – 40-й день.
Помянём вместе рабу Божию Валентину.
И послушаем рассказы тех, кто четверть века служили Господу рядом с ней.

Виктория Онищенко:
Девяностые годы. Я уже год ходила в Лавру, затаив дыхание слушала лаврский хор.
И так мне хотелось тоже петь, но всё думала: «Кто же меня, неуча, возьмёт!»
И вот Радоница, прихожу я на кладбище Святошинское, там у меня шесть или семь могилок.
Всегда смотрю, где там батюшка какой идёт – быстренько его пригласить.
И – отец Александр. Отец Александр, Валечка, диакон Александр (Олифер, он сейчас священник).
Прихожу домой, говорю: «Меня в хор пригласили!» Мама: «Ты подпевала!»
А что я могла подпевать, когда я ничего не знала!
Валя мне потом сказала: "Ты мне так понравилась сразу. Обычно говорю, чтобы приходили в хор, они начинают ломаться, а тебе сказала, и ты говоришь: «Хорошо, приду!», сразу так сказала».
А диакон: «Да кто придёт! Посмотри на неё! С такими глазами да с такой стрижкой – кто там придёт!»
А я жду – не дождусь! Шла я на кладбище совершенно здоровым человеком, но как только сказала: «Да, я приду», заболела, ангина такая! И две недели я лежу пластом.
Потом – пошла: она же сказала, где, но ещё десять человек спросила: «Это точно православный храм?» –  хата какая-то стоит, попаду не туда.
Пришла, подхожу: «Валентина, Вы меня помните? Вы меня приглашали»
Она: «О, ты посмотри, пришла! А я думала, что ты уже не придёшь».

Это было в 1995-96 году.
Не знаю, от духоты ли в храме или оттого, что враг меня оттуда гнал, я два
года полслужбы сидела на полу перед алтарём.
К тому же у меня светское пение…  
Эти мои первые два года как она меня вытерпела, я просто не знаю!
Валино терпение! Она терпеливо очень к людям относилась.

Она хотела всех спасать: «Вы будете петь – вы будете спасаться».
Помню у меня период был такой, на работу не могу устроиться.
Не могу – и всё, а ездить надо было двумя троллейбусами в храм.
Она мне пачку талончиков: «На, тебе надо, вот талончики».
Где она взяла эти талончики! Она ко всем так относилась.
Потом перешли в большой храм.

Она никогда себе ничего не оставляла.
Я с ней в последнее время всё время ругалась.
Она: «Ой, сделай мне блинчиков, сделай блинчиков!»
Принесу блинчиков. Пока я пошла свечки поставила, эти блинчики, смотрю, наши топчут уже.
«Валя!!!» Она: «Ты мне принесла? Какая тебе разница!»
И растыкает деньги. Раздавала хору.
Все говорили: «Почему ты не берёшь на кассе деньги для хора?»
Но она считала, что так вот надо.
Что ей деньги надо раздавать. Но чтобы её не ругали, я так поняла, она брала половину, а половину раздавала всем.

Рассказывал отец Адам, что он Валю знает более 40 лет.
В середине 1970-х годов она была учительницей пения в школе.
И начала ходить в храм, где отец Адам тогда служил.
Приходила-приходила, и кто-то директору школы донёс.
Он её вызывает и говорит:
«Ну что, Валентина Алексеевна, Вы, советская учительница, ходите в храм. Выбирайте: или Вы в храм будете ходить, или Вы останетесь учителем советским».
Она пришла к батюшке, говорит:
«Батюшка, я ж хочу ходить в храм»
Он: «Выбирай, конечно, сама».
И она выбрала: она бросила школу. Ей было тогда лет 35 наверное.
Молодая женщина. Правда уже вдовой была.

Что об её жизни ещё знаю.
Она часто говорила: «Вита, как важно благословение матери!»
Не так давно она нам говорила:
«Пока мамы живы, обязательно возьмите благословение на оставшуюся жизнь. Меня вот мама не благословила – и у меня трагедия случилась. Я так полюбила, но он еврей был, мама не хотела, чтобы я выходила за него замуж. Но у нас такая любовь была, я вышла без благословения. Очень строптивая была, такой характер! Вышла замуж. Они меня взяли в семью, они очень хорошо ко мне относились. Там ещё несколько сестёр было. И всё, что им покупали родители, то и ей: "А Вале?" И мне там: кофточку, юбочку…»
Но длилось это совсем недолго, буквально пару лет.
И она рассказывала: «Стою я с подружкой, разговариваю (а у её мужа мотоцикл был). И я не вижу, кто там едет, но слышу, что так гонит, просто ужас. И я подружке говорю: "Ты посмотри, смертник полетел!"».
Это был её муж, он разбился. Такое горе.
Скорее всего, после этого она начала в церковь ходить.
И детей не было, и замуж больше не вышла.

Мама у неё была директором школы, ей дали домик. Половину его она переписала на свою ученицу. А получилось, что эта ученица умерла раньше Вали. И Валя потом оформила свою часть на её сына. С этими людьми она и общалась до конца жизни.
Соседка говорила, что никогда не видели, чтобы у неё вечером горел свет.
Видно, что где-то или лампада, или свечка. Телефон могли провести – «Не надо мне».
Ни телефона, ничего не надо. Она себе и не готовила, могла супчик только приготовить.
Никаких излишеств. Как птичка ела.

О клиросе.
Когда мы ещё в домике были, службы были на 8-00, потом перенесли на 9-00.
И тогда мы на 8-00 собирались и час прогоняли полностью всё.
Очень ревностно она относилась не только к пению.
Совершенно ко всему, что относится к церкви, к духовности.
Не дай Бог, если кто-то заговорит во время службы, даже во время часов.
Как только начались часы – тушила свет, чтобы не горел у нас на балконе: не надо, чтобы лишние деньги церковь платила.
А тут же только пришёл: шур-шур-шур, мур-мур-мур, кому-то хочется быстро сказать одно слово.
И на это одно слово: «Вита! (или Таня, или…), вы Бога не боитесь! Вы стоите на ангельском месте! И как же можно! Вы стоите перед лицом Бога! Вы чего сюда пришли! Вита, тебе скорбей мало? Мало болеешь? Ты хочешь ещё на свою голову?»

Валя бывала практически на всех службах: два акафиста, все вечерние службы, которые были на неделе. И всегда: «Пишите записки».
И мы писали все записки на неделю.
У неё были папочки, она разложит записки: «Смотрите: вот два акафиста, одна литургия. В воскресенье сами подойдёте. Значит три записки о здравии и одну за упокой».
И мы сидели, писали. А она придёт во вторник и подаёт наши записки.
Может, она и деньги свои платила.
Она была как мама. «Вы ж мои диточки!»
Начиналась служба с того, что:
«Диточки Божии, служите так, будто это наша последняя служба. Никто не знает. Будем славить Бога».

К каждому празднику она покупала за свои копеечки всем на подарочки, каждому в кулёчке дарила
шоколад и фрукты, она считала нас своей семьёй.

 Редко хвалила, понимала, что этого не нужно, чаще ругала:
«Вита, я стою перед тобой, а ты фальшивишь!»
Ревностно, духовно – ко всему.
К нотам: «Сопрано, почему у вас такие ноты все как тряпки?».

У каждого была партитура. Перепишет: сопрано – отдельно партия, альт отдельно, всем отдельно.
Собрала огромное количество песнопений, тяжеленный портфель.
Сорок дней будет – заберём этот портфель. Всегда она его таскала.
Каждый раз меняла песнопения, каждую неделю. «Какую вы хотите Херувимскую на следующий раз?»

И я знаю, что она очень много написала сама произведений.
Она не признавалась, но как-то раз я попросила у неё «Лилию снежную» («Радуйся, Дево, Царице небесная…»), чтобы в храме свт. Феодосия петь.
А она мне говорит: «Вита, ты понимаешь, то, что я пишу, благословил отец Адам исполнять только в своём храме». Она и стихиры брала. У меня есть эти ноты, что-то невероятно красивое.
Теперь-то уже, наверное, можно. Спрошу у отца Адама, чтоб греха не было.

Ещё ей нравились духовные песнопения, у неё такой журнал был: там "Отец мой духовный", "Соловей, песня про маму… Целая папка была.
Жила одна, никого не подпускала к себе в последнее время. Мне кажется, стеснялась.
Она привыкла всё сама. Придёт, порядки наведёт, у всех всё вытребует: «Так, мне для хора надо три ковра, чтоб не холодно тут было!» Всё постелит. Скатёрочку купила.
У нас там отдельный иконостас: Матери Божией все иконы.

Каждую субботу-воскресенье идёт с цветами за свои копеечки.
Её знали все цветочницы у нас на базаре.
Она покупала цветы и ставила именно к нашему иконостасу. Всё украшала сама.
Столик этот был, везде порядок.
В 8 утра уже всегда была, если служба на 9-00. Ездила двумя маршрутками, деньги такие.

В феврале прошлого года она заболела так, что мы поняли, что дела плохи.
Худеть начала года два назад.
Не лечилась: «Ничего мне не треба! Зачем? Есть у меня масло от лампадки, я помажусь. Святая вода, лампадное масло – я ничем не лечусь».
Но когда стало совсем плохо, начались боли, мы перепробовали все лекарства, но ничего не брало. Бедная, так мучилась.
Встанет на подставку (она ж низенького роста), чтобы видели все, отпоём свою партию, и она как лев по клетке ходит, ходит по этому балкону, ногу трёт, говорит:
«Вита, не сплю вообще, пока хожу – кое-как, как лягу – это такая боль! Это такая боль! И я хожу, и я то, и я сё!»
Начиналось с бессонницы, лет семь назад. А потом начались эти боли.
И ещё года три, когда начались боли, спрашивала, буду ли я к ней приезжать.
«У меня ж никого нет!». А тут, когда ей стало конкретно плохо: «Не хочу никого видеть!»
Сколько раз бывало: наготовим, поедем, стучим в дверь – не открывает.

Каждое воскресенье в церкви была, одну службу уже перед смертью только пропустила.
Когда уже нами не могла руководить, она приезжала на 7 часов утра в нижний храм, сидела, согнувшись, причащалась – и поехала.
За три недели до смерти она уже не ела, только крошечку просфорки, святой водички.
И на двух маршрутках, с такими болями… Не спавши, не евши – какое мужество надо иметь!
Она знала, что у неё рак.

И вот в то воскресенье, когда она не приехала, Мирослава не могла стоять спокойно на службе: надо ехать. И договорилась с соседкой Леной, чтобы она оставила открытой дверь.
У неё часто была открыта дверь. Мы с мужем тоже за три недели до смерти к ней в понедельник прорвались. Привезли блинчики, супчик из сёмги. «Ничого не треба! Мне плохо! Сейчас буду рвать!» и сидит – худая-прехудая.
В доме прохладно, туалет на улице, воды в доме нет.
Для спасения идеально… свет был, но не включала, телефон не хотела.
Лена Бабич подарила телефон, она его подарила соседям: «Они ж таки больни, они ж таки стари». И она подарила им телефон.
Лена обиделась, как и я с блинчиками:  «Я тебе специально, чтобы ты могла с нами созвониться!» Потому что никакой связи с ней же во обще не было. 
Всё отдавала, всё раздавала: «Ты мнЕ подарила?» И всё, до свиданья.
Тогда я её уговаривала поесть, она разрешила оставить налистники и – «Иди!». Всё, две минуты.
Так я её последний раз увидела.
И вот Мирославу подбрасывало-подбрасывало, и они договорились с Леной, чтобы дверь была открытой. Валя и раньше говорила: «А у меня дверь всегда открыта. СТО у меня рядом. А что у меня брать? Пусть заходят, берут. Что там брать? Кровать мою вытащат, кому-то она нужна? У меня дверь всегда открыта, я никогда не закрываю».
Только в последнее время стала закрывать.

Мирослава приехала вместе с Колей и Таней-тенором.
Она их увидела, одеяло на голову натянула и кричит: «Никого не пускать! Уходите! Я не хочу никого, уходите!»
Мирослава говорит: «Валечка, Вы меня хоть метлой гоните, я Вас люблю, пришла проведать!»
Поцеловала её, она немножко мягче стала.
Коля зашёл, все попросили прощения. Буквально 5 минут всё длилось.
Позвонили в храм, попросили, чтобы батюшка приехал причастить, потому что плохо.
Причастили, и Надя приехала на ночь и говорит: «Валя, я останусь?»
Удивительно, но она ей разрешила остаться.
Надя читала молитвы все подряд, всё, что знала.
И акафисты, и каноны.. Часа в 2-3 ночи слышит – начинают драться соседи.
Такая драка, шум по крыше, и там, и сям.
«Я, – говорит, – выхожу. А там же СТО и очень хорошо всё видно, освещается хорошо. Смотрю – никого, тишина и спокойствие. Захожу в дом – опять шум.
Начала «Помилуй мя, Боже» читать, и в трубе такой гул – жух! – и всё.
Валя до последнего в своём уме была, улыбалась лежала и сил не было, она практически уже не шевелилась. Возле неё была вода горячая в 2-литровой бутылке, видимо она грелась.
И вдруг она рукой из-под одеяла как шурнёт эту бутылку в сторону.
И улыбка, будто кого-то видит. А потом уже утро, я читаю, а она с промежутками пять раз: "Иду-у-у!!!" звонко так прокричала с улыбкой».

Умерла она на Трёх Святителей. Ещё ей Литургию Надя поставила, она прослушала.
И отошла с улыбкой. Кончина праведника.
Вечная память.

Николай Мастило:
Я, конечно, так близко не общался с Валентиной, как девочки, но и мне вспоминается кое-что.
Помню, она рассказывала, как она пришла к Вере.
Часто приходят в храм, ища утешения в скорби либо просто решить какие-то свои личные или житейские проблемы.
А Валентина начала читать Евангелие (не знаю или не помню откуда у неё оно появилось) и её поразила жестокость людей к невинному Человеку, который только и делал, что творил добро и призывал людей к тому же.
И ей стало очень жаль Христа, жаль до глубины души.
И эта жалость настолько её наполнила, что превратилась в Любовь к Христу и крепкую глубокую Веру. Где-то я читал слова одного священника, что православие – это когда всех жалко.
Можно с этими словами соглашаться или не соглашаться, но, видимо, здесь как раз тот случай.
Она этой Верой и жила всю жизнь, была требовательна к себе и к нам во всем, что касалось Бога, Церкви, церковной Службы.
Иногда, даже очень жёстко что-то нам (и мне лично) говорила, когда мы позволяли себе во время службы разговаривать, писать записки, смотреть в телефон.
Но эта жёсткость была только из ревности к Богу – мне это было очень заметно и понятно.

Врезалось в память, как она нам часто говорила: "Діточки Божі, я так хочу, щоби ви спаслися".
Вот ради чего она так нас опекала своими наставлениями.
Но, если у кого-то случались какие-то проблемы, даже во время службы, и нужно было срочно бежать домой (кто-то позвонил или кто-то передал что-то), она всегда с пониманием и неподдельным сопереживанием к этому относилась: "Давай біжи скоріше додому!".

И похвал она не любила, а, возможно, даже боялась.
Как-то Галина Леонидовна – добрый, мягкий человек – сказала после службы, как хорошо сегодня пели. Обратилась к Валентине, чтобы та нас похвалила.
А она сказала: "Оно им не нужно"; спросила меня: "Тебе нужна похвала?", я ответил, что не нужна, спросила ещё кого-то – ответ тот же. "Вот, – говорит, – и не хвалю никого, лучше Бога благодарите".
Без Бога мы ничего не можем и ничего не стóим.

ИРИНА РЯБИНИНА
Пять лет пела на втором клиросе в том же храме. Когда они с Валентиной впервые увиделись, она спросила: «Ты зачем сюда пришла?» С Ирининым объяснением не согласилась согласилась:

 «Мы здесь – чтобы Богу служить!»