Читайте также: Икона и житие преподобного Серафима Саровского Молитвы преподобному Серафиму Саровскому Акафист преподобному Серафиму Саровскому Наставления прп. Серафима Саровского Беседа преподобного Серафима с Н. А. Мотовиловым Преподобный Серафим Саровский и Киев Первое обретение мощей прп. Серафима Второе обретение мощей прп. Серафима Преподобный Серафим Саровский и Киев Православная иконография святых

15 января память преподобного Серафима Саровского чудотворца

День был будний, метельный, музейные посетители были редки, и появление старика, в ветхом полушубке, в лаптях-онучах, с мешком за спиной, привлекло любопытство музейских и хорошо запомнилось.
Выдававшая входные ярлычки спросила старика с удивлением: откуда он и что ему тут нужно?
Старик сказал: «из-под Сарова, пришел Батюшке Серафиму поклониться».
Сказал твердо, – видимо, знал, что не ошибся местом.
На его спрос: «где тут у вас Батюшка Серафим?» – выдавальщица показала на лестницу: «там укажут».
Как узналось после, она – «смутилась как-то… забыла приказать старику оставить мешок здесь».
Старик, хоть и очень старый и согбенный, поднимался по лестнице легко и совсем неслышно в своих лаптях.

Лестница была в три колена и крутовата, и бодрость старика удивила выдавальщицу.
На верхней площадке сидела барышня, пробивавшая ярлычки.
По её словам, старик и не задохнулся даже.
На досуге она читала, и неслышное появление такого необычного посетителя испугало даже её.
Она тоже спросила, откуда он и зачем.
Получив тот же ответ, что и нижняя, заинтересовалась «такой редкостью» и на досуге, без посетителей, стала спрашивать, то и се, далеко ли отсюда до Сарова, приехал по железной дороге или подвез кто, как разыскал музей…

Старик отвечал ясно и охотно, – оказался детски-откровенным.
Пришёл пешком, по обещанию; от Сарова верстов сот пять, шёл боле месяца, «всё было хорошо, задачливо»; а пришёл – «по маменькину наказу, для памяти».
Для какой… «памяти»? – «Как маменька помирала, – наказала: „помни, Ваня… вымолила я тебя у Батюшки Серафима…“ – „отмолила, стало-ть, маменька меня…“ – „воздвиг тебя Батюшка Серафим-Угодник…“».

Слово за слово, узнала барышня, – «как воздвиг».
Усадила старика на стул, поотдохнуть, – пожалела, какой он старый, заросший, «как моховой»; борода стала уж и зеленоватой будто.
И вот что узнала барышня.

Мальчонком был он дюже болен, вот-вот помрет; ни рукой, ни ногой, сразу с чего-то сталось.
Все слезы маменька выплакала, всё ходила к Батюшке Серафиму на могилку, от их села верстов сорок.
И Батюшка Серафим воздвиг его.
С той поры всякий год хаживали они на могилку, правили панихидку, – «порадовать-поклониться цветочками, с его полянки в бору», а в зимнюю пору еловые лапы в бору ломали и сосновые сучочки с шишечками на могилку клали – порадовать.

А как «просветились мощи», годов тридцать тому, беспременно два раза на году навещивали.
И маменька померла, и жена-покойница померла, и сынка в большую войну убили; и внуки попримёрли, «от бедовой жизни», никого у него теперь… а то все ходили, «по завету, для памяти».
А как Батюшку Серафима «взяли от нас…» – стал дознавать, куда увезли его.
Верные люди и указали, только молчать велели… Вот и пошёл Батюшку искать.
И теперь хорошие люди есть, «законные»: и ночевать пускали, и покормят от скудости, и на печь даже погреться дозволяли, и копеечки подавали – и от них чтобы поклониться Батюшке Серафиму, свечечку родимому поставить…
А то и всплакивали… – «Скажу им святое слово – „плачущий утешутся…“ – ан и станет им весело».
Задачливо было всю дорогу.
Паренёк однораз нагнал, с оружией, который высокой при начальстве, – «что за человек?…
куда-а?.. – строго-то так было окрикнул… а ничего, нестрашный:
– чать тебе, дед, годов сто будет?..»
На ахтынабиль к себе сесть велел… – «помчало, снегу не видать!..»
Сто не сто, а за восьмой десяток много перешло.

Помнилось еще барышне, как другое начальство бумажку ему сунуло, «орлёную»: «везде тебя, дед, с колокольным звоном будут встречать с моей бумагой!»
– «Да я её, малость отойдя, в снег сунул, от греха… ну-ка она неправая?..»

Барышня сама довела старика до той двери… – и спохватилась, что отпустила его с мешком: «в голову как-то не пришло!»
После было ей строгое внушение, но без особых последствий.
Когда старик вернулся оттуда, она сказала ему присесть и подала воды в кружке, но он пить не стал, сказал: «не, там снежку пожую».
Она предложила ему кусочек сахару, «для силы», но он отвел её руку с сахаром: «не, милая… меня и покормят, и чайком напоят… хорошие люди есть».
Ей стало грустно: не принял от неё водицы даже.

Из расспросов у старика и по рассказам музейских… (это «явление» произвело сильное впечатление даже и на «ответственных» при том отделе), узналось, что произошло там.
Дававшая объяснения посетителям, «ответственная», – «была, прямо, поражена» появлением старика с мешком.

Старик нимало не смущался, объяснений не слушал, а первым делом спросил-перебил: «где положили Батюшку Серафима Преподобного… от нас взяли из Сарова?..»
Она показала на витрину.

Он поглядел на «ответственную» «недоверчиво» и перебил настойчиво, строго даже: «а не обманываешь?., самый тут Батюшка Серафим и покоится?!..»
Она сказала «этому темному»: «ясно – тут! вон, за стеклом, и косточки…»

Из слухов, ходивших среди музейских, узналась «вся история».
«Ответственная» сначала «немножко растерялась, но взяла себя в руки», велела старику отдать ей мешок: «с вещами у нас нельзя!., как тебя пропустили?!..»
Старик отмахнулся головой и сказал «упрямо»: «не, не дам я тебе мешка!., это Батюшке Серафиму, память».
Она оставила: «что требовать с такого!..»
Подойдя к указанной витрине, где были «останки из Сарова», старик трижды перекрестился и положил три земных поклона.

«Ответственная» хорошо не помнила, смотрел ли старик за стекло… – «кажется, поглядел».
Но заметила, что в его бороде блестели слезы…
Говорили, что, по её словам, – «досадно ей как-то было… жалкий, темный народ!»
Положив поклоны, старик снял со спины мешок и стал развязывать… Она сейчас же ему сказала, возвысив голос: «что..?! что ты?!., нельзя у нас!…» – не знала, что вынет он из мешка, но чувствуя «что-то недопустимое».
Старик отмахнулся, хрипнул что-то такое вроде… – «ну, тя..!» – схватил мешок за углы и вытряхнул под витрину, на пол… – «ёлки… и какие-то шишки!…»
Она крикнула на него – «нельзя!., тут у нас не базар!…»

Старик – словно и не слыхал: ткнулся головой в ёлки, «потрясся там»… и, стоя на коленях, – «стал тянуть, жа-лобно-плак-сиво»… – передавали музейские шепотком: «…роди-мый ты на-ш… Ба-а-тюшка Серафи-им… пришёл к тебе… Ваню-шка-а… по-мню… го-лу-бчик ты на-аш… Ба-атюшка Серафи-им… Угодник Бо-о-жий..!»

«Ответственная» ясно видела, как по его «страшному изможденному лицу градом катились слезы…»
Всё же она строго выговорила ему, – что – «это у нас никак нельзя!., что это?! к чему это?!..»
Старик… – «конечно, понял по-своему, наивно…» – и едва выговорил вдруг посеревшими губами, «ласково как-то даже, совсем по-детски… бесцельно было, конечно, такому, что-нибудь втолковать…»
– «Еловые лапы это… с самого борку Батюшки… любил Батюшка свой борок… па-мять наша… в память это ему, по маменьке…».
Покрестился, едва поднялся – и побрёл, нетвёрдо, волоча свой мешок.

Барышня-пробивальщица увидала старика – «совсем изнеможённого, жёлтого-жёлтого, как покойник…» – перепугалась: ну-ка, он тут помрёт! – и, усадила его на стул, видя, как он мотается.
Он сел и разинул рот… воздуху не хватало, «свистело в нем».
И вот тут она подала ему воды, но он не принял.
Потом, путаясь пальцами, долго складывал свой мешок, приглаживая его ровней, – сунул за полушубок.
Когда чуть отдышался, стал нашептывать, себе будто, что привёл Господь… поклониться Батюшке Серафиму… Преподобному… теперь спокойно пойдёт домой.
И так благодушно огляделся… Она спросила: «а что же с мешком..? почему пустой?…»
Он будто улыбнулся, всё головой покачивал, чего-то думал.
Досказал, спокойно совсем, будто гляделся в свои думы: «стро-га-а… а ничего… ничего… кричит свое – „выкинем, сожгём!..“ – что ж… ничего… ты свое делай… чего тебе велят… а я своё… сделал… маменька покойная… наказывала… тута вот…»
И стал потирать у сердца. Расстроился, что ли, с дум своих… – захлюпал.
У барышни, сказывала она, «сжалось сердце».
Горько было, что и воды от неё не принял. Помнила его слова: «не… там снежку пожую…»
Она не обижалась, чувствуя, почему он не принял и так сказал… но ей было не по себе.
Поотдохнул и пошёл, сказавши: «прощай, милая…»
Долго вспоминали об этом посещении, потом забылось.

Не прошло года, было в самом начале августа.
Та же барышня вдруг опять увидала старика.
Он был в том же полушубке, в лаптях, с мешком.
Стал, кажется, ещё старей и слабей. Она напомнила ему, и он признал её.
На её вопрос: «с елочками?..» – сказал: «да, милая… еловые лапы, Батюшке Серафиму».
Намачивал дорогой, не посохли чтобы, не пообсыпались.
Было как и в тот раз: поклоны и «память-радование» – еловые лапы и сосновые ветки в шишечках.
Никто там ни слова не сказал старику. Он ушёл с миром, благостный.
Ласково сказал барышне: «ну, милая… прощай».
Больше не приходил.