На вопрос подружки, живущей во Франции, как у меня дела, кратко сказала, что есть проблемы со здоровьем у меня, у мамы.
В общем, тон был не оптимистичный.
Вскоре получила устный ответ.
«А я, ты знаешь, тоже немножко приболела, но у меня горло было, выскакиваю во двор, когда холодно, раздетая.
Но это мелочи всё.
И с хандрой случилась такая прям тоска-печаль.
Потому что тут же, как обычно, всё вместе, и всё одно на другое накладывается: то болячки – нога ужасно болит, ещё что-то, и с документами ни ответа, ни привета – ни на права, ни на вид на жительство.
Вид на жительство закончился.
Мне предложили работу по контракту именно тогда, когда вид на жительство закончился.
И поэтому я не смогла, конечно, этот контракт оформить.
И всё такое.
Но при этом! Моя французская сноха говорит: «Давай я сама попробую объявление дать» – в какой-то группе или на сайте, не знаю.
Короче говоря, дала она объявление и нашла.
Одну работу – вообще там жить с детьми, очень оплачиваемую высоко, две с чем-то тысячи евро в месяц.
Но я подумала: «Конечно, деньги хорошо зарабатывать, но, во-первых, никто так просто даром тебе их не даёт.
Сумма большая, значит объём работ большой.
Двое детей, больная моя нога.
Я, конечно, могу так выходить вприпрыжку, но не постоянно! И чтобы прямо жить там...
Я Люсьену (мужу) говорю: «Слушай, я вообще зачем тут во Франции? Чтобы с тобой жить, семьёй.
А это получается что? Я так работать могу и в Москве».
Это я просто своё мнение ему высказываю, рассуждаю вслух.

Ну и вторую работу предложили – два раза в месяц сидеть с человеком, у которого дистрофия прогрессирующая мышц.
Руки у него уже не двигаются, только ноги немного, в кресле он сидит.
Два раза в месяц с ним нужно побыть, потому что жене надо съездить к своим престарелым родителям.
Ему 55 лет, ей, наверное, столько же. Приятные люди.
Мы с ней встретились, договорились. За один день она платит 100 евро.
Два раза в месяц по сто евро – 200, в принципе, неплохо.  Я согласилась.
Ты не представляешь, как я переживала!
Я просто несколько ночей спать не могла, так меня потряхивало.
Что за манера переживать, когда ещё ничего не произошло!

Приехала я к ним.
Она говорит: «Вы не беспокойтесь о каких-то гигиенических моментах, я его подготовила, помыла, он сидит в памперсе.
Вам нужно только покормить его из ложечки, на полдник дать ему такой-то напиток специальный протеиновый, какие-то смеси, маску надеть, в которой он дышит».
Стала я пробовать ему маску надевать, он стал недовольство показывать.
Я перепугалась.
Она говорит: «Ладно, мы сделаем по-другому.
Я думала, что Вы сможете в течение дня два раза ему на два часа надевать.
А лучше мы сейчас ему на четыре часа наденем, потом снимете.
Ну и если Вам не трудно, то сделайте какую-то лёгкую уборку».

Ну, вот с десяти до двух часов дня я пыль вытирала; ещё у них живут три собаки старенькие-старенькие, которых не выпускают на улицу и они тут лужу делают, вот за ними я потом убрала.
Короче говоря, ничего такого сложного.

Потом в два часа сняла ему эту маску, а пока он в маске сидел, то смотрел фильм.
Один, потом другой я ему поставила.
И осталось ещё часа три до приезда жены. Подала ему полдник.
Получается, мы до двух часов молчали, не то, что тяжёлое молчание, но он потом ни фильм не хотел, ничего. Сидит, молчит.

И как-то так сам собой начался разговор, он всё активнее, активнее происходил, набирая темп.
А он может говорить, только если он сгибается,  опускает голову прямо между колен – так у него ещё получается говорить понятно.
А иначе у него уже и челюсти не двигаются, ему и пищу надо такую, чтобы он мог её рассосать.

Мы с ним обо всём переговорили: и о политике, и о литературе, и о кинематографе, и об обычаях французских и отличиях их от русских.
Много о чём говорили, смеялись.
Вот такая обычная хорошая беседа получилась.
Почему-то мне многое захотелось сказать, а ему-то трудно говорить…
С ним я разговаривала очень спокойно, без всяких там, знаешь: «Ах, ой!»
Мне казалось, что так надо.
Всё я это к чему рассказываю.

День прошёл хорошо.
И я получила не отрицательный заряд, а будто даже положительный.
А потом, когда я пришла домой, думаю:
«Боже мой, я ещё позволяю себе когда-то в чём-то унывать, плакать ни о чём! Вот это – да, вот это тяжёлая участь у человека,
такое вот ему испытание в жизни.
А ты что?!»

Вот такая история.