Застенчивые или нет, как собаки или нет, но тут же улеглись
вместе на единственную кровать - бывшую прислугину, потому
что жили мы тогда в кухне.
Теперь я должна немножко объяснить дом.
Дом был двухэтажный, и квартира была во втором этаже,
но в ней самой было три этажа.
Как и почему - объяснить не могу, но это было так: низ,
с тёмной прихожей, двумя тёмными коридорами, тёмной столовой,
моей комнатой и Алиной огромной детской, верх с той самой
кухней, и ещё другими, и из кухни ход на чердак, даже
два чердака, сначала один, потом другой, и один другого
- выше, так что, выходит - было четыре этажа.
Всё было огромное, просторное, запущенное, пустынное,
на простор и пустоту помноженное, и тон всему задавал
чердак, спускавшийся на второй чердак и оттуда распространявшийся
на все помещение вплоть до самых отдаленных и как будто
бы сохранных его углов.
Зиму 1919 г., как я уже сказала, мы - Аля, Ирина и я -
жили в кухне, просторной, деревянной, залитой то солнцем,
то луною, а - когда трубы лопнули - и водою, с огромной
разливанной плитой, которую мы топили неудавшейся мушиной
бумагой какого-то мимолетного квартиранта (бывали - и
неизменно сплывали, оставляя всё имущество: этот - клейкую
бумагу, другой - тысяч пять листов неудавшегося портрета
Розы Люксембург, еще другие - френчи и галифе... и всё
это оставалось - пылилось - и видо-изменялось - пока не
сжигалось)...
Итак, одиннадцать часов вечера Страстной Субботы.
Аля, как была в платье - спит, я тоже в платье, но не
сплю, а лежу и жгу себя горечью первой в жизни Пасхи без
Христос Воскресе, доказанностью своего собачьего одиночества...
Я, так старавшаяся всю зиму: и дети, и очереди, и поездка
за мукой, где я чуть голову не оставила, и служба в Наркомнаце,
и рубка, и топка, и три пьесы - начинаю четвертую - и
столько стихов - и такие хорошие - и ни одна собака...
И вдруг - стук. Легкий, резкий, короткий. Команда стука.
Одним куском - встаю, тем же - не разобравшимся на руки
и ноги - вертикальным пластом пробегаю тёмную кухню, лестницу,
прихожую, нащупываю задвижку - на пороге Володя, узнаю
по отграниченности даже во тьме и от тьмы.
"Володя, вы?" - "Я, М. И., зашёл за вами
- идти к заутрене".
- "Володя, заходите, сейчас, я только подыму Алю".
Наверху, шёпотом (потому что это большая тайна и потому
что Христос ещё не воскрес): "Аля! Вставай! Володя
пришел. Сейчас идём к заутрене".
Разглаживаю впотьмах ей и себе волосы, бегом сношу её
по темнее ночи лестнице... "Володя, вы ещё здесь?"
Голос из столовой: "Кажется - здесь, М. И., я даже
себя потерял, - так темно".
Выходим.
Аля, продолжая начатое и за спешкой недоконченное:
"Я же вам говорила, Марина, что Бог к нам сам придет.
Но так как Бог - дух, и у Него нет ног, и так как мы бы
умерли от страху, если бы Его увидели..."
"Что? Что она говорит?" - Володя. Мы уже на
улице.
Я, смущённая: "Ничего, она ещё немножко спит..."
- "Нет, Марина, - слабый отчетливый голос изнизу,
- я совсем не сплю: так как Бог не мог Сам за нами придти
- идти в церковь, то Он и послал за нами Володю. Чтобы
мы ещё больше в Него верили. Правда, Володя?"
- "Правда, Алечка".
Церковь Бориса и Глеба: наша. Круглая и белая, как просфора.
Перед этой церковью, как раз в часы службы, целую зиму
учат солдат.
Внутри - служат, а снаружи - марши-руют: тоже служат.
Но сейчас солдаты спят.
Входим в тёплое людное многосвечное сияние и слияние.
Поют женские голоса, тонко поют, всем желанием и всей
немощью, тяжело слушать - так тонко, где тонко, там и
рвется, совсем на волоске - поют, - совсем как тот профессор:
"У меня на голове один волос, но зато - густой?"...
Господи, прости меня! Господи, прости меня! Господи, прости
меня!.. Этого батюшку я знаю: он недавно служил с патриархом,
который приехал на храмовый праздник - в чёрной карете,
сияющий, слабый...
И Аля первая подбежала к нему, и просто поцеловала ему
руку, и он её благословил...
"М. И., идемте?" Выходим с народом - только
старухи остаются.
"Христос Воскресе, М. И.!" - "Воистину
Воскресе, Володя!"
Домой Аля едет у Володи на руках.
Как непривычный к детям, несет её неловко - не верхом,
на спине, и не сидя, на одной руке, а именно несет - на
двух вытянутых, так что она лежит и глядит в небо.
"Алечка, тебе удобно?"
"Блаженно! Я в первый раз в жизни так еду - лежа,
точно Царица Савская на носилках!"
(Володя, не ожидавший такого, молчит.)
"Марина, подойдите к моей голове, я вам что-то скажу!
Чтобы Володя не слышал, потому что это - большой грех.
Нет, нет, не бойтесь, не то, что вы думаете! Совсем приличное,
но для Бога - неприличное!"
Подхожу. Она, громким шепотом:
"Марина! А правда, те монашки пели, как муха, которую
сосёт паук? Господи, прости меня! Господи, прости меня!
Господи, прости меня!"
"Что она говорит?"
Аля, приподымаясь: "Марина! Не повторяйте! Потому
что тогда Володя тоже соблазнится! Потому что эта мысль
у меня была от диавола, - ах, Господи, что я опять сказала!
Назвала это гадкое имя!"
"Алечка, успокойся!" - Володя. (Мне: "Она
у вас всегда такая?" - Я: "Отродясь".)
- "Вот ты уже дома, ты сейчас будешь спать, а утром,
когда проснешься..."
В его руке тёмное, но явное очертание яичка.
|