Они
сидели на заднем сиденье автобуса. Он смотрел в окно, отвернувшись
от всех.
— Как сговорились все, подходят ко мне и хвалятся: Мне мой это
подарил! А мне мой то! А мне мой гляди что... Одна я молчу и улыбаюсь,
как дура. А что мне им сказать, что ты мне даже коробки конфет
купить не смог? — говорила она. — Знаешь как обидно было, ведь
всем, всем мужья что-то подарили, одной мне, как будто я хуже
всех... Скажи, я что, хуже всех, я что такая, что и конфетки не
заслужила, скажи?..
Автобус шел долго, пробираясь по пустынным пригородным улочкам.
В тусклом дребезжащем салоне оставалось всего несколько человек.
Я встал у задней двери приготовившись выйти. Она больше не зудела,
она спала у него на плече, обхватив его за руку. Он все так же
смотрел в окно, только огромная его ладонь осторожно гладила ее
по голове поверх вязаной серой шапочки.
* * *
Утром в вагоне только и было разговоров и слухов о том, что ночью
чудом удалось избежать аварии. Он вышел покурить в тамбур и вдруг
представил себе, что могло случиться с ним и его семьей этой ночью,
в мороз, вдалеке от города... и отогнал от себя эти мысли. Глубоко
затянувшись, он вздохнул и улыбнулся, глядя на сверкающие снега:
«Слава Богу».
И тут он вспомнил, что вчера днем он так же стоял здесь и видел
в окне какую-то станцию, людей, ожидающих электрички и среди них
чью-то фигуру, сгорбленную от холода. Бродяга поди или алкаш,
— подумал он тогда. А человек повернулся к их поезду, и (он это
ясно видел) перекрестил несколько раз вагоны, обдававшие его снежной
пылью... Он еще смотрел на этого чудика и усмехался про себя,
бывает же... Сейчас же все эти события как то естественно связались
между собой. «Слава Богу», — сказал он снова. И еще раз неожиданно
громко: «Слава Богу!»
* * *
Cидит в электричке человек лет четырех, смотрит в окно и чего-то
там напевает. Еще он болтает ногами, досаждая этим мамочке, чем-то
сильно расстроенной, сидящей напротив.
— Ты прекратишь или нет?
Он прекращает ненадолго, но он же поет, но поезд же идет, как
же можно не болтать!
— Смотри, опять испачкал, идиот!
«Идиот» улыбается виновато, потом заискивающе, но на мамочку
это не действует. Через некоторое время опять:
— Дрянь бестолковая!
..?!! Но она же его мама, и он поджимает губы и смотрит на меня.
А чем я могу помочь ему, я лишь сочувствую ему глазами и вдруг
встречаю взгляд мудрейшего человека... Он опускает голову, слушая
оскорбления, и вздыхает легко и мирно.
Насколько же они умнее нас!
* * *
Мой знакомый, Николай Михайлович рассказывал: «Ехал вчера в электричке
с «новым Ноздревым». Такой же беспокойный, шумный — весь в бутылках
пива. Вот, думаю, повезло. Осушает он одну за одной и конечно
вещает про то, как мы сами виноваты в том, что не умеем жить «как
люди», в своем стиле, в общем. Ну и конечно нашел он во мне своего
благодарного слушателя. Поднимаюсь выходить, а ему жалко такого
слушателя терять, стал он жалеть об этом, а я и говорю: «Если
Вы не возражаете, разрешите я подберу бутылочки ваши пустые?»
Ведь три штуки, это же полбуханки хлеба! На дороге не валяются.
Отдал он без звука, только сморщился: «Так вот тебе чего надо
было...»
— Расстроил, понимаешь, человека, — смеется Николай Михайлович,
потерявший в этом году жену и сына, сам больной, филолог, специалист
по славянской литературе.
* * *
Как легко поругаться с женой из-за пустяка — попробуй потом примириться.
Мы бредем лесом с прогулки, впереди — притихший ребенок. Ранняя
весна. В оврагах еще довольно снега. Поднимаемся на взгорок. И
тут нас встречает одинокий куст орешника, унизанный весь... баранками.
Настоящими сушками с маком, висящими на тонких ветках. Мы стоим,
не веря своим глазам. Место безлюдное. На сучке висит записка:
«Угощайтесь, люди добрые». Детский почерк, бумажка в клетку. Мы
начинаем смеяться. Мы начинаем прыгать вокруг куста. Мы не находим
слов. Кто тебя придумал, чудо? Помирившее нас, подарившее вдруг
столько радости и тепла! Мы съели тогда с великим удовольствием
лишь несколько сушек, чтобы и другие могли разделить с нами этот
безымянный, маленький дар любви.
* * *
В нашем поселке много собак, оставленных дачниками после лета.
Они сбиваются в голодные стаи и бегают в поисках пищи. Но, оказывается,
что не все. На протяжении восьми месяцев я видел собаку, которая
выходила на дорогу напротив заколоченной дачи и ждала день и ночь
своих хозяев. Едва слышались чьи-то шаги, появлялась ее умная
породистая морда с такой надеждой в глазах, что скоро проходить
мимо нее стало невыносимо. Несколько раз один сердобольный парень
пытался забрать ее к себе, и всякий раз она сбегала от него и
продолжала нести свое неусыпное дежурство с ошейником и волочившимся
поводком... В любую погоду, встречая каждого проходящего. Так
прошла и зима, и весна. А летом вернулись хозяева, и надо было
видеть собачье счастье, когда она шла по поселку с хозяином, который
обращался с ней как с ненавистной обузой, крича и пиная ее без
всякого повода. Кто-нибудь скажет, что жалко собаку, а мне стало
жалко хозяина, ему бы ее собачье сердце.
Этой осенью собаки что-то не видно, слышал будто ее убили.
* * *
Они столкнулись у булочной, случайно. Застыли и смотрели друг
на друга. Пятнадцать лет были мужем и женой и пять лет как не
виделись.
А ведь хорошо нам было в общем-то, правда? — Правда... Он опаздывал
на поезд, у нее кончался перерыв, они стояли, сомкнувшись лбами.
Никто не хотел уходить, и поэтому не уходил. Ушел его поезд и
кончился ее перерыв, а они все стояли, уткнувшись лбами, потому
что было хорошо. Не говорили. Не плакали. И опять разошлись, боясь
обернуться и посмотреть вслед. Я ничего не понимаю в этой жизни.
* * *
В те дни он не отходил от отца. Последние месяц-полтора, всюду
с ним как хвостик. Раньше-то: с утра, да на улицу и в горы на
весь день с ребятней, а тут ни на шаг. И отец брал его с собой,
даже на покос бывало, полусонного. Завернет от прохлады и на телегу,
тот проснется испуганно, а кругом уж все поет: и птицы, и отец
вполголоса, и коса... Или вцепится в тяжелую отцовскую руку и
не отпускает ее, и ходит с ним. Отец остановится, разговорится
со знакомым, зайдет в контору или на базар соберется, а ему ничего
не надо, только быть рядом с отцом, только б не потерять. И откуда
он мог догадываться, что не увидит больше отца, что никогда уже
больше не держаться ему за его большую теплую руку? Так и вышло:
проводили на войну и погиб.
Я часто вижу этого пацаненка, чумазого от пыли и слез, глядящего
на дорогу и уже все знающего. Шесть лет ему было. Это был мой
отец.
* * *
— Странная ты какая-то.
— Я деньги потеряла.
— А чего улыбаешься?
— Понимаешь, я их нашла потом…
— Так нашла или потеряла?
— Я сама не знаю. Их женщина подобрала с ребенком. Неполноценным.
В коляске такой…
— Ну и что?
— Подошла, а она ко мне: вот, говорит, чудо-то, Богородица послала
нам! Дурочка. Гляжу, а бумажки то мои: триста рублей пополам сложенные,
Господи… не смогла я у нее забрать…
— Да может, не твои «бумажки»?
— Мои, я чувствую, мои...
— А чего плачешь-то?
— Не знаю…
— Ну ты даешь, мать.
* * *
Не забуду я этот Таганрог. В ожидании автобуса на Мариуполь посадил
я жену и детей в скверике и пошел за мороженым. Попал я, благодушный,
прямиком в цыганские сети.
Окружили меня «ромалы», раскрутили как конфетку, и не понял как
сам же отдал им половину тех денег, что накопили на весь отпуск!
Жена пыталась прорваться ко мне, кричала, а я как оглушенный.
Очнулся — небо померкло: ужас, растерянность, стыд, а потом поднялась
во мне ненависть и такая злость полоснула, что... И вот дети.
Одной — шесть, другой — два годика. Все замечательно было, ждали
мороженое, а тут мама плачет, папа страшный... Как они смотрели
тогда на меня! Вдруг вспомнил что я — папа. Папа, гори все огнем!
Я заставил себя улыбнуться и подмигнул им как сумел и даже что-то
сказал «мудрое», вроде: «Бывает и похуже, ребята».
Тогда я смог вернуть им семью, вернуть им беззаботное лето и
мороженое... А когда они выросли — не смог. Тогда оказывается
было проще.
* * *
Бывают же на свете собаки. И не просто собаки, а собачи…
По сей день для меня загадка: чем мы приглянулись друг другу?
Она – из стаи собак-побирушек, белая, с густой овечьей шерстью,
словом, Белянка. Поначалу я не отмечал кого-либо из них, и если
была возможность, оделял их сухариками поровну. Как-то раз из
всей этой братии она одна привстала на задних лапах и потянулась
не к лакомству (которого у меня не было в тот раз), а ко мне.
Я погладил ее... И с тех пор она стала моей Белянкой. Едва завидев
меня, несется она навстречу, и не описать, как она сперва забежав
вперед и опустив низко морду, начинает вилять своим тельцем, взглядывая
на манер деревенской кокетки, но потом, не выдержав, все же встает
на лапы и уже ластится от души. Впрочем, и я радуюсь не меньше.
Со временем я убедился, что ею движет именно приязнь ко мне,
а не чувство голода. Метров двадцать-тридцать мы идем вместе,
затем она вежливо отстает, и как я благодарен ей за это: у меня
ведь нет возможности взять ее к себе в дом. Иной раз иду намного
позднее обычного, все равно — и встретит меня, и проводит. Такая
собача. Позавчера вдруг не ткнулась ко мне, а отбежала опасливо.
Вижу, на голове у нее запеклась кровь. Весь день переживал и думал
о том, что вот тот человек в ее глазах был таким же как я. И ударил.
Сегодня, слава Богу, наши отношения восстановлены! Должна быть
хотя бы одна душа на свете, которая ждет тебя каждый день. (И
почему не бывает у нас любви без тревоги? )
* * *
С утра шел снег. Невероятно белый и плавный. Как давно она, оказывается,
ждала этого, как подставила ему измученное тело свое... Мы все
забыли, что она — живая, но сейчас нельзя не слышать протяжный
выдох ее: «Уйдите, люди! Уберите свои дурацкие машины, самолеты
и поезда… Побудьте где-нибудь, хоть пару часов, хотя бы полчаса
дайте.. сил нету-у!»
Тихо и чисто, как в больничной палате. Я вышел за хлебом и сразу
понял, что мы тут лишние. Оказывается бывают минуты, когда человек
не хозяин, не царь, не бог. Ему лучше сидеть дома. Аминь.
* * *
«Да не дала я ему, не дала, успокойся! Что ж ты-то, герой, молчал,
когда он полез ко мне, забоялся начальства?..» Вот так, в полный
голос, средь бела дня, в электричке. Бывало такое услышишь, что
впору провалиться. И ничего, молчим, читаем, дело житейское...
А и действительно, чего мы только не знаем про самих себя — жуткое,
махровое человечество? Ведь нам миллионы лет, мы все помним!
* * *
— Священнику подали в алтаре записку: «Говорят, что ты истинный
пастырь Божий, выйди, расскажи тогда про свою славную молодость
или забыл? Земляки». Он выходит после литургии и рассказывает
о себе такое, что хоть стой, хоть падай. И что? А то, что полюбил
его народ после того больше прежнего и прославил его тем, что
стекаются к нему толпы уверовавших и просят, чтобы крестил их.
Красиво?
— Красиво.
— Веришь?
— Нет.
— Почему?
— Уж больно красиво.
— Да, в этом все дело. Нам бы, темненьким, что-нибудь побледнее,
посерее. Вот если бы батюшка не отвечал, вот тогда бы мы поверили
и не осудили его, а наоборот — оправдали, мы ведь и сами такие
— вот где наша правда. А правда Божия красива до безумия, проста
до безумия для нас, чтобы нам поверить в нее, а ведь это — правда,
это было на самом деле, в наши дни. И ведь как просто: пошел и
рассказал! И какая красота: уверовали и прославили! Веришь?
— Нет.
* * *
Иду домой, слышу за спиной разговор подростков.
— А ты в кино хотел бы сняться?
— Ну если только в эпизоде. Так, чтоб выскочил, зарезал и убежал!
И чтоб меня не узнали.
— А как же слава, известность?
— Ну это не в моей натуре.
* * *
Напротив меня в электричке две девушки, симпатичные, особенно
рыженькая. Обсуждают своих знакомых. Вижу, сзади к ним подкрадывается
толстый белобрысый парень с огромным букетом и коробкой в руке.
Ему очень весело, он подмигивает мне и прикладывает палец к губам.
Я отворачиваюсь и смотрю в окно. Он явно готовит «сюрприз», я
даже знаю кому — рыженькой, он уже над ней... Она говорит подруге:
— А Пашка вообще не мужик, лизун противный, обращается со мной
как с маленькой девочкой и каждый раз с каким-нибудь подарочком
лезет, представляешь?..
Это про него. Он стоит багровый, с глазами, полными слез. Я не
знаю куда деваться. Через секунду парень вылетает из вагона, как
раз на его «счастье», остановка. Поезд трогается, рыженькая восклицает:
— Ой, Пашка!
— Где? Это разве он?
— Ты думаешь, не он?
— Он, — говорю я.
— А Вы откуда знаете?
— Знаю...
* * *
День заканчивался как обычно: приятель подвез его до метро и
они весело расстались, потом он доехал на метро до вокзала, потом
ехал в электричке, сидя в углу у окна, потом вышел в «Красково»
и долго шел по зыбучему, жирному снегу в свое пустое жилище и
как всегда он не думал о ней, он не думал ни о чем таком и не
вспоминал и совсем не жалел, он устал, предстояло готовить ужин
или хотя бы чай, но и это прошло как-то незаметно. Быстрая сытость
тянула в постель, но предстояло еще помолиться и он заставил себя
встать пред лампадкой. Он вздохнул и сказал: «Во имя Отца и Сына
и Святого Духа. Отче наш...» И тут услышал в себе потрясающе тихий
Голос: «Что сынок?..» Больше он не смог произнести ни слова молитвы.
Он стоял и плакал и не мог остановиться.
Утром он проснулся и вспомнил об этом. И не поверил: разве может
быть Бог так рядом, так по-отцовски близко к нему?! Он поднялся,
умылся, наскоро вытерся, предстояла молитва. Он подошел и встал
пред лампадкой...
(из цикла «Фрески»)
http://www.zavet.ru/
|