Человек встроен Господом в историю и без понимания исторического смысла событий легко становится добычей самых низких политических страстей.
Мой папа инстинктивно чувствовал это и всю жизнь создавал фотоисторию семьи.
Все большие семейные сборы включали в себя празднично-принудительный ритуал – мы фотографируемся, а потом любуемся фотодостижениями семьи: вот мы на фоне новой машины, а вот в процессе поедания шашлыков.
Молодёжь от фотолетописи шашлыков томилась и по-хитрому убегала из дома якобы на коллоквиум в университет.

Об исторических корнях нашего рода я знала немногое: по линии отца мы из обрусевших украицев, переселившихся в Сибирь yжe века назад.
Родовая отцовская фамилия Деревянко давно русифицировалась в Деревянкиных, и ничего украинского в нашей семье не было.
Правда, мама порой в сердцах говорила папе: "Ну, хохол упрямый!" – "Это вы чалдоны, а я русский человек!" – отвечал боевито папа.

Но один случай перевернул его сознание.
Однажды папа пошёл на перекличку очередников, стоявших за дефицитом по списку.
И, когда выкликнули его фамилию, кто-то крикнул в толпе: "Гей, Деревянко, выдь сюда!"
Папа вышел и обомлел при виде генетического чуда – перед ним стоял его, казалось, брат-близнец, и они смотрели друг на друга, как в зеркало.
А «близнец» уже восторженно кричал кому-то: "Гей, Грицько, Опанас, побачьте – нашего Деревянку нашёл!"
Как понимается теперь, папа был человеком внутренне одиноким, но в объятиях этих Грицько и Опанасов вдруг растаяло его сердце.
Папа у нас даже пива не пьёт, но теперь он сидел на траве с новоявленными братьями и поднимал с ними тосты за щиру ридну Украину и, ура, «самостийную».
«Самостийники» тискали папу в объятьях и от всего сердца жалели его: "Сашко, родной ты наш Деревянко! Да як же ты в пленение к москалям попав?"
В общем, дома потом папа смущённо объявил: "Я, кх-м, украинец".
– "Так и знала – хохол!" – ахнула мама.
"Папа, – спросила я, – а ты хоть слово по-украински знаешь?" – "Знаю.
Кот это «кит».
Мнe главное разобраться, да как же я к москалям попал?"
С папой не соскучишься.

Но на моей родине в Сибири так много обрусевших украинцев, будто свер- шилось некогда великое переселение народов.
Особенно это бросается в глаза, когда едешь на машине по Южному Забайкалью, где тянутся вдоль трассы сибирские села с глухими высокими заборами из брёвен и массивными воротами под кабаном.
И вдруг возникнут на пути весёлые селенья чисто украинского вида – белёные хатки с мальвами в палисаднике.
На обед в такой хатке вам подадут галушки в сметане, вареники с вишнями и знаменитый украинский борщ.
По словам этнографов, национальность дольше всего сохраняется в пристрастии к национальной кухне.
Но украинского языка в этих хатках не знают, считают себя русскими, а на вопрос, можно войти, отвечают чисто по-сибирски: «Ну!»

Тайна сибирских украинцев не давала мне покоя.
Ведь не побегут же люди добровольно с родины в Сибирь.
Но о причинах исторической трагедии, обусловившей массовый исход с Украины, нынешние потомки переселенцев смутно помнили одно: "Из-за верёвки ушли".
Мол, напали на Украину некие захватчики и вешали в колодцах на верёвке детей.
"Кто вешал?" – спрашиваю.
– "Фашисты".
Такие объяснения да ещё со ссылкой на фашистский рейх казались недостоверными, тем более, что демографическая статистика свидетельствует: полная утрата языка происходит лишь в 3-м – 4-м поколении переселенцев, а, стало быть, исход с Украины свершился минимум три века назад.

Словом, я считала байки про верёвку местным фольклором, пока этнограф с Украины не пояснил: рассказы про верёвку – историческая правда, и при насильственном обращении украинцев в унию был действительно массовый исход.
Обращали же в унию так.
Спускали на верёвке в колодец младенца и ставили родителям условие: или они принимают унию, или ребёнка утопят.
Украинцы в вере народ горячий и готовы были за православие насмерть стоять.
Но одно дело – самому принять мученический венец, и совсем другое дело – мученичество ребёнка.
Вот тогда и побежали украинцы в Сибирь.
Здесь они забыли родной язык, позабыв потом веру отцов, и запомнили только верёвку, на которой захватчики вешали детей.

А мне вспоминается, как умирал мой папа и даже перед смертью, приникнув к транзистору, слушал
новости с Украины.
Ни кровиночки уже в лице, а все печалится о своей милой родине: "У нас на Украине опять плохо".
– "Да, – говорю, – вот опять униаты..." – "Детский подход! – перебивает папа, ка- дровый военный и подполковник в отставке, по-своему чётко понимавший расстановку сил.
– Униаты, демократы, аты-баты – это всего лишь камуфляж для агрессии, а люди с родины опять побегут".
С Украины тогда действительно бежало немало народа.
Уезжали на заработки в Россию или семьями переселялись сюда.
Помню, как приехал в Оптину пустынь автобус паломников с Украины во главе с протоиереем Александром.
Из какой они были епархии, не знаю.

Но запомнилась проповедь отца Александра, в которой он рассказывал о том, что замалчивалось в газетах: "Нас убивают за православную веру, внедряя унию, и мы приехали сюда укрепиться, чтобы принять, если надо, мученичество за Христа".
В соборе стояла звенящая тишина, а батюшка рассказывал, как захватывают православные храмы.
К церкви подъезжают автобусы с пьяными автоматчиками, и те врываются в храм, круша прикладами ребра священнику с прихожанами.
Алтарь они обязательно оскверняют, справляя здесь нужду или загасив сигареты о престол.
Проповедник называл имена священников, убитых в алтаре или скончавшихся потом в больнице от ран.
Семинарию же, рассказывал батюшка, громили так – хватали за руки, за ноги семинаристов и, раскачав, выбрасывали со второго этажа спинами об асфальт.
А потом начался штурм епархиального дома.
Молодого священника, преградившего вход к владыке, выволокли во двор и забили насмерть.
Как же отчаянно кричала мать священника, пытаясь прикрыть сына своим телом!
"Мы позвонили в милицию, умоляя предотвратить убийство, – рассказывал отец Александр.
– А из милиции с хохотом отвечают: «Вот когда убьют, приедем полюбоваться на труп»".
Не желая напрасных жертв, владыка хотел выйти к погромщикам.
Но верующие стеной преградили дорогу: "Владыко, убьют пастыря – рассеются овцы".
Забаррикадировавшись в комнате верхнего этажа, они молились вместе с владыкой.
Автоматчики уже крушили прикладами дверь, когда одна женщина сказала: "Владыко, у меня есть молитва преподобному Амвросию Оптинскому.
Благословите читать".
Они опустились на колени, умоляя о помощи преподобного Амвросия Оптинского.
И вдруг удивились – за дверью была тишина.
Они выглянули в окно и увидели, как автоматчики, будто гонимые страхом, в панике бегут к автобусу.
Один споткнулся, рассыпав доллары.
А приглядевшись, они увидели, как и другие на бегу рассовывают доллары по карманам.
"Вот почему, – закончил свою проповедь отец Александр, – мы приехали к мощам преподобного Амвросия Оптинского, заступника и защитника православных христиан".

После проповеди ко мне подошла одна из прихожанок отца Александра.
Подала свёрток с рушником и варежками и сказала по-украински певуче: "Прими, будь ласка, на помин души".– "А кого поминать?" – "Да меня – Марию".
– "Как тебя? Ты ведь живая".
– "Да убивают же нас за Христа.
Вдруг всех забьют, а ты помянешь".

Шёл 1992 год.
Готовилась к смерти украинка Мария, и по-сибирски спокойно умирал в больнице мой папа.
Перед смертью он надел на себя православный крест и сказал, улыбнувшись по-детски: "Вот освятился верой отцов".
После смерти папы я машинально продолжала выполнять данное им некогда поручение – вырезать для него из газет материалы об Украине.

Как же горько мне было от этих вырезок, где превозносилась уния – от века «истинная», «исконная» вера украинцев.
Что ни издание, то многоголосый, хорошо оплаченный крик: «Свободу униатам!»
А про верёвку забыли.
Почему мы все забываем?