|
|
Редкий великопостный звон разбивает скованное морозом солнечное
утро, и оно будто бы рассыпается от колокольных ударов на
мелкие снежные крупинки. Под ногами скрипит снег, как новые
сапоги, которые я обуваю по праздникам.
Чистый Понедельник. |
Мать послала меня в церковь "к часам" и сказала с тихой
строгостью: "Пост да молитва небо отворяют!"
Иду через базар. Он пахнет Великим постом: редька, капуста, огурцы,
солёные грибы, баранки, снитки, постный сахар… Из деревень привезли
много веников (в Чистый Понедельник была баня).
Торговцы не ругаются, не зубоскалят, не бегают в казёнку за сотками
и говорят с покупателями тихо и деликатно:
"Грибки монастырские!"
"Венечки для очищения!"
"Огурчики печорские!"
"Сниточки причудские!"
От мороза голубой дым стоит над базаром. Увидел в руке проходившего
мальчишки прутик вербы, и сердце охватила знобкая радость: скоро
весна, и скоро Пасха и от мороза только ручейки останутся!
В церкви прохладно и голубовато, как в снежном утреннем лесу.
Из алтаря вышел священник в чёрной епитрахили и произнёс никогда
не слыханные слова:
"Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам
Твоим ниспославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас,
молящих Ти ся…"
Все опустились на колени, и лица молящихся как у предстоящих перед
Господом на картине "Страшный суд". И даже у купца Бабкина,
который побоями вогнал жену в гроб и никому не отпускает товар
в долг, губы дрожат от молитвы и на выпуклых глазах слёзы. Около
распятия стоит чиновник Остряков и тоже крестится, а на масленице
похвалялся моему отцу, что он, как образованный, не имеет права
верить в Бога. Все молятся, и только церковный староста звенит
медяками у свечного ящика.
За окнами снежной пылью осыпались деревья, розовые от солнца.
После долгой службы идёшь домой и слушаешь внутри себя шёпот:
"Обнови нас, молящих Ти ся… даруй ми зрети моя прегрешения
и не осуждати брата моего…"
А кругом солнце. Оно уже сожгло утренние морозы.
Улица звенит от ледяных сосулек, падающих с крыш.
Обед в этот день был необычным: редька, грибная похлёбка, гречневая
каша без масла и чай яблочный. Перед тем, как сесть за стол, долго
крестились перед иконами.
Обедал у нас нищий старичок Яков, и он сказывал:
- В монастырях по правилам святых отцов на Великий пост положено
сухоястие, хлеб да вода… А святой Ерм со своими учениками вкушали
пищу ежиножды в день и только вечером…
Я задумался над словами Якова и перестал есть.
- Что ты не ешь? - спросила мать.
Я нахмурился и ответил басом, исподлобья?
- Хочу быть святым Ермом!
Все улыбнулись, а дедушка Яков погладил меня по голове и сказал:
- Ишь ты, какой восприемный!
Постная похлёбка так хорошо пахла, что я не сдержался и стал есть;
дохлебал её до конца и попросил ещё тарелку, да погуще.
Наступил вечер. Сумерки колыхнулись от звона к великому повечерию.
Всей семьёй мы пошли к чтению канона Андрея Критского.
В храме полумрак. На середине стоит аналой в чёрной ризе, и на нём
большая старая книга.
Много богомольцев, но их почти не слышно, и все похожи на тихие
деревца в вечернем саду.
От скудного освещения лики святых стали глубже и строже.
Полумрак вздрогнул от возгласа священника, тоже какого-то далёкого,
окутанного глубиной.
На клиросе запели тихо-тихо и до того печально, что защемило в сердце:
"Помощник и Покровитель бысть мне во спасение; Сей мой Бог,
и прославлю Его, Бог отца моего, и вознесу Его, славно бо прославися…"
К аналою подошёл священник, зажёг свечу и начал читать великий
канон Андрея Критского:
"Откуду начну плакати окаянного моего жития деяний? Кое ли
положу начало, Христе, нынешнему рыданию? Но яко благоутробен,
даждь ми прегрешений оставление".
После каждого прочитанного стиха хор вторит батюшке: "Помилуй
мя, Боже, помилуй мя".
Долгая-долгая, монастырская строгая служба.
За погасшими окнами ходит тёмный вечер, осыпанный звёздами.
Подошла ко мне мать и шепнула на ухо:
- Сядь на скамейку и отдохни малость…
Я сел, и охватила меня от усталости сладкая дремота, но на клиросе
запели:
"Душе моя, душе моя, возстани, что спиши?"
Я смахнул дрёму, встал со скамейки и стал креститься.
Батюшка читает:
"Согреших, беззаконновах, и отвергох заповедь Твою…"
Эти слова заставляют меня задуматься. Я начинаю думать о своих грехах.
На масленице стянул у отца из кармана гривенник и купил себе пряников;
недавно запустил комом снега в извозчика; приятеля своего Гришку
обозвал "рыжим бесом", хотя он совсем не рыжий; тётку
Федосью прозвал "Грызлой"; утаил от матери сдачу, когда
покупал керосин в лавке, и при встрече с батюшкой не снял шапку.
Я становлюсь на колени и с сокрушением повторяю за хором: "Помилуй
мя Боже, помилуй мя…"
Когда шли из церкви домой, дорогою я сказал отцу, понурив голову:
- Папка! Прости меня, я у тебя стянул гривенник!
Отец ответил:
- Бог простит, сынок.
После некоторого молчания обратился я и к матери:
- Мама, и ты прости меня. Я сдачу за керосин на пряниках проел.
И мать тоже ответила:
- Бог простит.
Засыпая в постели, я подумал:
- Как хорошо быть безгрешным!
|